— Я должна сказать, Кузьма Захарыч, что вы очень переменились с некоторых пор, — проговорила Надя, и вдруг что-то прояснилось в ее голове. «Да-да, с тех пор как приехал Август, — подумала она, — Именно с того дня… Даже, кажется, с той первой встречи на дороге, когда мы ехали домой и Август нагнал нас в фаэтоне, и я пересела к нему. Да ведь не только он переменился. И Филипп Степанович, и наш Худайкул… А Курбан с Тозагюль! Боже мой, я так и не была у них со дня приезда Августа. Что они думают обо мне, что думают?! Я объявила им всем, что Август — мой муж. Но ведь мы не венчаны. А они, верно, догадываются».
Она почувствовала, как жарко покраснело ее лицо и и была довольна, что Кузьма Захарыч сидит к ней спиной, не видит ее.
«Да, мы удивительно беспечны с Августом. Мы оба слишком мало думаем об этом. Должно быть потому, что счастливы?! Да, счастливы… счастливы, Кузьма Захарыч! Ничего-то вы все не знаете! Да-да, не знаете. Знали бы, какой он хороший. Знали бы, что ради меня он приехал сюда. Лишь ради одной меня. Только надо повенчаться. Нужно сегодня же сказать об этом Августу. Поехать в Уразаевку и там обвенчаться. И надо пригласить гостей… Курбана и Тозагюль в первую очередь! Тозагюль, милая Тозагюль! Я совсем забыла о тебе… Прости меня, прости великодушно. Но ведь ты сама спрашивала… Помнишь?.. Когда мы ждали Курбана… Спрашивала, есть у меня любовь или нет ее вовсе? Есть, Тозагюль, есть у меня любовь. Я знаю, ты поймешь меня и не будешь на меня сердиться. А впрочем… какие гости?.. Зачем?.. Значит, объявить о свадьбе только сейчас?.. Нет, нет, нет!.. Позвать Курбана и Тозагюль… Но ведь и они… и они не должны знать, что мы не венчаны! Значит… обвенчаться тайно?.. Чтобы никто не знал?! Ах, как это нехорошо! Как мучительно неприятно. Нет, Август не должен… не должен мучиться этим. Надо просто обвенчаться. Ах, как дятел долбит кору на орешине. И не боится нас. Стучит и стучит, заглядывает куда-то под кору, ворочает своей красной головой. А ведь, должно быть, и он знает сам про себя, что красив. А-а, примолк, притаился. Глупыш, думает, что мы не видим его. Ах, Кузьма Захарыч спугнул его кнутом. Слетел. Странно, оказывается, летает дятел. Будто по волнам плывет, а не летит: вверх да вниз, вверх да вниз. А может… они не любят Августа? Потому и молчат все?..»
— Да, вы переменились, Кузьма Захарыч. Я теперь ясно это вижу, — продолжала она вслух. — А ведь знаете, вы неправы. Вы очень все ошибаетесь в нем.
«Боже мой, что это я говорю ему? Зачем? Ведь Август… Это касается только меня».
— Я когда-то говорил тебе, дочка, — мягко сказал Кузьма Захарыч, сгибая в колене вытянутую ногу и оборачиваясь к Наде, — чтобы ты подальше себя смотрела, вперед. Ты как-то все в себя глядишь. А вокруг-то что же не смотришь?..
— Как же вокруг не смотрю, Кузьма Захарыч?.. Я смотрю. Разве моя работа… не для других? Не людям разве я служу?
— Верно. Делаешь ты большое и геройское дело. Может, и сама не вполне знаешь, какое великое дело ты делаешь, доченька. Молодец. Спасибо тебе.
— Да что вы, Кузьма Захарыч! Вы ведь его вместе со мной делаете.
— Ну это вот ты зря, — насупился Кузьма Захарыч.
— Так зачем же вы мне спасибо говорите? И как мне вас понимать? Вы говорите, что я вокруг себя ничего не вижу. А я вижу. И душа у меня за них болит.
— За кого «за них»?..
— За народ этот.
— Если за народ — это хорошо.
— Тогда скажите мне, почему же вы считаете, что я вокруг себя не смотрю и вперед не гляжу?
Кузьма Захарыч еще глубже подсунул под себя согнутую ногу, совсем повернулся лицом к Наде.
— Для тебя все одинаковы: что Исламбек, что Мавляныч. Что Декамбай с Балтабаем, что Желтая птица.
— Я полагаю, у этого господина нет нужды обращаться за лечебной помощью к сестре милосердия.
— Так ведь не в этом, дочка, дело совсем, — все тише, мягче, убежденнее говорил Кузьма Захарыч. — Можно и ему дать порошок хины. Хотя… я бы и этого ему не дал. Пусть бы подох. Не пожалел бы.
— Ну так скажите мне…
— А я уже сказал. Всем ты молодец. Всем хороша. Но вот разницы не знаешь, где народ, а где паразиты. Для тебя все одинаковы. Вот к чему я все это тебе говорил.
Он опять отвернулся от нее, вытянул свою ногу, замолчал.
— Я теперь поняла вас, Кузьма Захарыч, — строго сказала Надя. — У вас… не подумайте, что я из-за моды употребляю это слово, но у вас… революционные мысли. Революционный взгляд… на вещи, на жизнь вообще. Скажите, вы это сознательно говорили мне?