Она оставила Августа и вышла во двор, чтобы зачем-то найти хозяина. Бородатый, широкоплечий, в длинной распоясанной палевого цвета рубахе с расстегнутым воротом, он шел по двору, сильными пинками расталкивая сердитых важных гусей, так что они с утробным тугим гуком отлетали в стороны. Тощий серый кобель с черным хвостом и черными пятнами на боках стоял позади гусей и взглядом встречал хозяина. Неожиданно он мотнул башкой и оскалил зубы, желая испугать гордого высокого гусака, с независимым видом богатого купца шествовавшего мимо него, и тем угодить хмельному хозяину, но внезапно и сам получил такой страшный удар сапогом по боку, что отлетел и свалился со всех своих четырех ног.
— Василий Терентьич! Что же это такое?… Зачем?.. — заговорила Надежда Сергеевна, встав на пути у Бруткова с бледным расстроенным лицом.
— А… сестра милосердия… красавица писаная… Все говорят, красавица, — отозвался Брутков, пытаясь изобразить добрую улыбку на своем бородатом еще не проспавшемся полупьяном лице. — Тебе кобеля, что ль, жалко?..
— При чем здесь… собака, — быстро и ярко краснея, сказала Малясова. — Я вам говорю о муже.
— А-а… Муж… Верно-верно, было. Так это я так только, шутейно… Разок один плеткой его погладил…
— Какая плетка? Я совсем не об этом. Я вас спрашиваю, зачем вы его так дико напоили?!
— Напоили? Так ведь он сам просил. А я, понимаешь, сестрина, как выпью, не могу… люблю вспомнить… Вот сосед Аникин знает… Нагайка сама в руки запросится. Сам не знаю, как она у меня в руке очутится. А я его просто, от души… Рядом сидел, пьяненький совсем, ну я и погладил его разок через плечо… Нагайкой этой самой моей… казачьей. А рубашечка на нем тонкая. Может и осталась под ней отметина какая… Извиняй, сестра милосердия. Муж-то сам не в претензии был. А ты уж извиняй. Люблю вспомнить…
— Вы… о чем говорите?! — не веря своим ушам и отказываясь понимать то, что слышит, спросила Малясова. — Ударили плеткой? Кого? Его? Плеткой?!
— Да всего раз один. Погладил, а не ударил.
Она с оторопью смотрела на него, как на чудовище, потом отрицательно замотала головой.
— Нет… Не верю. Вы шутите… Должно быть, шутите, да?
— Так я это же самое тебе толкую: шутейно. Помню, я еще спросил его, ну-ка, мол, дай спытать тебя, крепкий ты мужик аль нет. А он говорит: крепкий, бей. Ну я и…
Она стремительно бросилась опять в комнату. Август лежал в прежнем положении. Только теперь правая рука его с крупной, словно косточка миндаля коричневой родинкой между большим и указательным пальцами, лежала на груди, а левая все так же была отброшена в сторону. Надя быстро склонилась над ним, поспешно расстегнула ворот белой батистовой рубашки, испуганно вскрикнула. Сине-багровый вспухший рубец наискось, через ключицу перепоясывал его плечо и обрывался на груди, среди черных редких курчавых волос.
— Август, проснись! Слышишь?! Уйдем отсюда. Немедленно уйдем. Уедем домой. Сейчас же. Вставай, слышишь! — негодующим и решительным голосом говорила она, взяв его лицо в ладони.
Август открыл глаза, посмотрел на нее, сел.
— Посмотри, что он с тобой сделал этот Брутков! — взволнованно продолжала она, распахнув опять у него на груди рубашку, — Погляди. Как ты мог позволить?!
Август тупо долго глядел на рубец, потом спросил безразлично:
— Это что?.. Кто это?..
— Боже мой! Неужели ты даже не помнишь? Значит, ты был смертельно пьян. Август! Что с тобой? Ведь это он тебя нагайкой… Брутков! Хозяин!
— А! Ерунда! — еще раз взглянув на рубец, снова отмахнулся он равнодушно.
Август не пожелал даже объясниться с Брутковым, хотя Надя очень на этом настаивала. Они ушли ночевать в другой дом, к крестьянину Дворянинову, бедному безлошадному мужику, которому судьба, словно нарочно, на потеху людям, дала такую знатную фамилию.
Впервые со дня приезда Августа Надя испытывала такую горечь и тяжесть на сердце. Даже в тот вечер, когда он схватил Худайкула за ворот, когда она потом долго объяснялась с Августом, требовала, чтобы он оставил ее, вернулся в Петербург или уехал куда-нибудь, ей, кажется, не было так горько, так тяжело, как сегодня. По странной случайности ей дважды сегодня пришлось видеть страшные удары плеткой, и эти удары, казалось, убили в ней вею радость, все светлые мысли. Она утратила всякое желание ехать в Уразаевку венчаться и даже не сказала об этом Августу. Но смутно прислушиваясь к своей душе, перебирая в памяти события дня, она все-таки видела там светлый луч, оставленный нынешним днем, и все думала: что это было сегодня светлое? Отчего этот луч? Кто его там оставил?
И вдруг вспомнила: да ведь это разговор с Кузьмой Захарычем. Но как же так? Она дала себе слово забыть об их разговоре. Почему же он радовал сейчас, светил в душе, согревая ее?