Редко случалось, когда Надежде Сергеевне приходилось ехать в бурное весеннее время в горные кишлаки и селения. Два месяца — май, июнь — она ездила в кишлаки, расположенные далеко от долины Ангрена, где не надо было проезжать вброд ни его рукава, ни безвестные речушки.
Но случалось, что еще в конце лета или ранней осенью, где-нибудь на исходе августа или в середине сентября, соберутся в горах лиловые тучи, прольется спорый, обильный, без грома и молнии первый осенний дождь, и снова на день или на два замутится Ангрен, растекутся ненадолго его рукава. Но ведь снега еще нет в горах, там нечему таять, и в воде нет той бешеной силы, стремительности, ярости, весеннего хмельного озорства, которыми она бывает полна весной. Но все-таки и тогда случается, что пенится, шумит Ангрен, гремят его перекаты, и не очень-то безопасно переезжать его верхом, либо на легких санитарных дрожках. Надо быть очень осторожным, осмотрительным, не погорячиться и не заехать туда, где лошади выше колен.
Кузьма Захарыч давно знал своенравный характер Ангрена и всегда, даже в самые спокойные летние месяцы, бывал осторожен и осмотрителен. Подъехав к реке, он останавливал лошадь, с минуту зачем-то еще сидел неподвижно на дрожках, смотрел, как крутит воронками, шипит вода вдали, у другого берега, под глинистым крутояром, потом вставал на дрожки во весь рост и долго из-под руки оглядывал рукава и перекаты, затем слезал с повозки, далеко уходил по берегу. Через Ангрен, разливавшийся весной на десятки рукавов и на большую ширь, моста не было, не было у этой реки и постоянного надежного брода.
Спускаясь сейчас с откоса по дороге к реке, Кузьма Захарыч еще издали заметил, что после ночного дождя Ангрен вспенился и забурлил.
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — мрачно сказал Кузьма Захарыч, тревожно всматриваясь вперед. — Дождичек-то чего натворил, а?.. Опять взыграл Ангрен. Опять озорует!
— Что, Кузьма Захарыч, нет броду? — спросила Надя, прикрыв от солнца глаза ладонью и глядя на сверкавшую под солнцем реку.
— Сейчас поглядим. На четыре рукава разлился, — отозвался Кузьма Захарыч.
— Чепуха, — вдруг весело сказал Август. — Дайте мне вожжи.
Тревожная настороженность и беспокойство Кузьмы Захарыча и Нади словно взбодрили Августа, стряхнули с него какую-то внутреннюю скованность, ту самую потребность посидеть молча, которая в иные минуты нужна бывает всякому человеку, будь он счастлив или опутан страданиями. Август неожиданно стал весел, бодр, разговорчив.
— Дайте вожжи! — повторил он настойчиво. — Тут воробью по колено, а вы боитесь.
— Не надо горячиться, Август Маркович, — спокойно сказал ему Кузьма Захарыч. — Надо поглядеть, проезжал тут кто-нибудь сегодня или нет. Надо найти брод.
— Какой тут брод! Какой брод?! Видите, где выходит дорога на противоположном берегу?..
— Вижу-то вижу, — опять, словно неуверенно, сказал Кузьма Захарыч, — но дорога эта…
— Ну?.. Что?..
— Была хороша до вчерашнего дождя.
— А сегодня?
— А сегодня дорога никуда…
— Что «никуда»?..
— Никуда не годится. Вон смотрите влево… Еще одна виднеется дорога… Во-он вдоль берега, а потом поднимается на косогор. Видите?.. Вот та, пожалуй, вернее будет. А эта для узбекской арбы хороша. Арба здесь, пожалуй, пройдет. А наши дрожки…
— Да вы что?! Серьезно или шутите? — внезапно рассердился Август. — Или меня испытываете?.. А?..
— Август, успокойся, — тихо сказала Надя, положив ему руку на плечо. — Не спорь, пожалуйста. Ангрен очень коварен. У него никогда нет постоянного брода. Мы ездим здесь уже несколько лет.
— И что же?.. Когда-нибудь тонули?..
— Не дай бог.
Они все трое стояли на берегу, у самой воды. Река разлилась на четыре рукава, разделенных друг от друга серой от галечника крутой косой, так что трудно, почти невозможно было определить отсюда, хорош или плох был перекат в двух последних, дальних, рукавах и был ли он вообще.
— Вы судите вот по этим ближним протокам, — сказал Кузьма Захарыч, обращаясь к Августу. — Здесь, может быть и можно проехать без особого риска. Но вы уверены, что там будет так же?..
Август взглянул на Кузьму Захарыча, криво усмехнулся одной стороной лица.