— Август, мы сейчас опрокинемся. Нас валит течение, — сказала она твердыми непослушными губами.
Он хотел оглянуться на нее, но в этот миг дрожки вдруг ушли у него из-под ног, и он с головой погрузился в воду. Вынырнув и барахтаясь руками, он со страхом подумал, что не держится за вожжи, и огляделся, чтобы увидеть Надю. Но он не увидел ее, не нашел глазами. До него донеслось жалобное ржание жеребенка, уносимого потоком. Не думая о себе, еще не понимая того, куда его тащит быстрое течение, барахтаясь руками, чтобы держаться на поверхности, Август снова огляделся и опять не увидел Надю.
— Надя! — закричал он, страшно испугавшись.
И еще раз крикнул:
— Надя!
Но желтый струящийся поток, стремительно несущий куда-то его самого, был пустынен. Только далеко впереди, в блеске солнца, он увидел, как гнедая кобыла в оглоблях, с двумя передними колесами, выходила, отряхиваясь, на серый каменистый островок.
«Зачем же я выпустил вожжи? — подумал Август. — Надо было за гриву держаться… Надя… Где Надя?..»
«Надя!» — хотел закричать было он изо всей силы, но изо рта вырвался лишь хриплый слабый возглас.
Он посмотрел, куда его несет, но опять ничего не успел сообразить, больно ударившись под водой коленкой о камень.
Он поднялся на ноги. Воды было чуть выше колен.
Впереди поблескивала на солнце каменистая коса. Качаясь, еле дыша от усталости, он заплетающимися ногами двинулся к ней.
На противоположной стороне косы выходил из воды, из глубокого стрежня, Кузьма Захарыч и нес на руках Надю.
— Надя! — как безумный закричал Август, порывисто протянув ей навстречу руки, словно она была рядом. Спотыкаясь и падая, всякий раз больно ударяясь о камни то коленкой, то локтем, он побежал к ней, — Надя… Живая… Лишь бы только сейчас… была живя… Жива бы только… — твердил он негромко вслух и снова падал, поднимался и бежал, не замечая, что начал сильно прихрамывать от боли в коленке.
Голубой фаянсовый ночник под абажуром, очень похожий на белый гриб, мягко освещал комнату. Он стоял у изголовья на табуретке, покрытой белой льняной салфеткой. На этой же табуретке вокруг ночника лежали лекарства, серебряная чайная ложка на блюдце рядом с чашкой недопитого остывшего молока, матово поблескивал на белом полотне ртутью термометр возле красного картонного футлярчика.
Дверь была закрыта. Но громадное окно с низким подоконником, затянутое марлей, растворено во двор настежь.
Прикрыв трепетные ресницы, сердито сдвинув черные, испуганно взбегающие к вискам изогнутыми концами брови, с глубокими, словно впечатанными вокруг глаз свинцовыми кругами, Надя лежала, укрытая двумя ватными одеялами до самого подбородка. На ресницах ее, на бровях, на тяжелых кругах под глазами лежала траурная скорбь, и страх, и боль. В опущенных уголках рта детская беспомощность и обида.
По временам Август неслышно вставал со стула, тихо подправлял в ногах у нее одеяло, в десятый раз ставил на керосинку подогреть молоко, перелив его из чайной фарфоровой чашки в синюю эмалированную кастрюльку с ручкой, как у ковша, потом снова подходил к постели, клал руку на толстое одеяло, болезненно морщился, зажмуривал глаза: под рукой было слышно, как сотрясается под двумя одеялами, бьется в неуемном ознобе все ее тело.
«Боже мой, как она мучается. Что же делать?.. Что делать?.. Чем помочь?.. Везти в больницу в Ташкент?.. Конечно, надо везти, но сейчас ночь. А до Ташкента шестьдесят верст».
— Август, родной мой… — прозвучал в тишине необыкновенно ясный, чистый, спокойный голос.
Он уже стоял у ее изголовья.
— Ты все не спишь? Ну зачем ты мучаешь себя? А-а…
— Тебе негде лечь, да?.. — продолжала сна с закрытыми глазами. — Ложись со мной. Ты мне не помешаешь… Только… если ты не боишься меня…
Тяжелые веки приоткрылись и снова медленно, тихо закрылись.
— Почему ты не подойдешь ко мне? Подойди же ко мне, Август.