— Ничего… Я потерплю, милый… Потерплю… Но мне очень жаль его… Ведь это наш первенец…
Внезапно грудь ее высоко и резко поднялась. И вдруг замерла.
Она закрыла лицо руками. В остановившейся высокой груди ее послышалось сдавленное глухое рыдание.
— Ну не надо… Надюша, слышишь?! Не надо, — сказал Август.
Надя отняла от лица руки, посмотрела на него.
— Хорошо, — сказала она вдруг очень спокойно. — Я больше не буду. А тебе надо выйти. Скорее. Скорее!
Август вышел.
Минут через двадцать, когда она позвала его и он снова вошел в комнату. Август почти не узнал жену: так она была бледна, так резко изменилось и осунулось ее лицо.
— Что с тобой? — вскричал он испуганно, каким-то надтреснутым голосом. — Ты умираешь?!
— Что ты! Родной мой! — сказала она спокойно и ласково, и он вдруг увидел, что лицо ее залито слезами.
— Но ты плачешь! Опять?! — сказал он, болезненно морщась.
— Ну что же, теперь все кончено.
Август подошел к ней, встал на колени, положил голову на край постели, спрятав лицо в простынях.
Она тихо гладила, перебирала пальцами его волосы.
— Ему всего три месяца, а он такой большой… мальчишка… Сын был бы, — говорила она.
Август поднял лицо, смотрел на жену так, словно не понимал, о чем она говорит.
— Сколько горя за одни сутки, — сказала она опять очень спокойно и тихо.
Вдруг он вспомнил то, о чем ее надо было спросить.
— Как ты чувствуешь себя?
— Ничего. Хорошо. Только слабость. И спать очень хочется.
— Так ты усни. Усни.
— Нет.
— Почему?
— Я подожду тебя. Иди. Похорони его. Знаешь… в конце сада есть молодой тополек.
Август поднялся с колен. Растерянно огляделся. Ослабевшей тонкой рукой Надя молча показала ему на большой эмалированный таз, покрытый простыней.
— Не пугайся. Там много крови.
За стеной, на улице слышались приглушенные голоса. Должно быть, они и разбудили Надю.
Еще не открывая глаз, она прислушалась. Один голос был мужской, знакомый, кажется, Худайкула, другие — их было несколько — женские, сливались и сбивались вместе, видимо, в чем-то убеждали Худайкула или спорили с ним.
Потом голоса за стеной стихли. Немного погодя Худайкул хрипло говорил с кем-то уже во дворе, у террасы.
— Удивительный народ эти женщины. Никакого понятия не имеют. Легче курица может понять человека, либо овца, чем эти женщины. Я им одно — они мне другое. Я им говорю — спит человек, больная, нельзя к ней, а они мне опять свое: пусти да пусти. — Худайкул старался говорить шепотом, но не умел этого делать и как-то натужно хрипел. — Черт их не знает. Еле ушли. Говорят — не пойдем никуда. Сядем вот тут у стены да и будем сидеть, пока она не проснется. Ну и народец. Уф-уф! — Худайкул шумно вздохнул.
— Ясное дело — ей сейчас покой нужен, — кто-то ответил Худайкулу таким же хриплым тяжелым шепотом.
Помолчали.
Надя уловила в комнате запах махорочного дыма, вероятно, кто-то курил на террасе.
— Так на чем же поехал Кузьма Захарыч? — опять кого-то спросил Худайкул.
— Есть у меня двуколка… неказистая такая, на железном ходу, — натужно хрипел в ответ чей-то голос. — Сам ось привез от Курбана-кузнеца, сам оглобли приладил, колеса, сам верх сколотил, сам покрасил. Вот он на ней и поехал.
Снова наступила пауза.
Надю подмывало любопытство, хотелось встать и выглянуть в окно, откинув в сторону марлевую занавеску, но она боялась разбудить Августа. Намучившись, он крепко спал на краешке кровати, повернувшись к Наде спиной и подложив под левую щеку обе ладони, «Как он намучился со мной… Родной мой, милый Август… Что я думала о нем тогда, в Петербурге, ночью, после знакомства… Какие-то необыкновенно возвышенные ассоциации возникали в голове всю ночь! Всю ночь я не спала, все думала о нем, думала… Август!.. Римский император Октавиан… Август… Спелые яблоки… Второй Спас… Нет, я не думала про Спас… Я все думала о нем, думала — буду ли счастлива когда-нибудь. И все не верила… Всю жизнь не верила…»
Надя не заметила, как постепенно губы ее начали шевелиться и последние слова она уже тихо шептала сама себе вслух. Но в душе, рядом с этими словами, вдруг молча встала другая мысль и властно требовала, чтоб Надя вспомнила о ней, подумала. Где-то глубоко, подсознательно возникла эта мысль, и Надя знала, что это не мысль, а боль. Она прислушалась к ней и тихо застонала.
— Эта боль… Больно мне… Больно мне… молодой тополек…
— Что с тобой, Надюша? — спросил Август, повернулся и приподнялся на локте.