— Где ты похоронил… его? — спросила она вместо ответа.
— Где ты сказала — в конце сада, под двумя тополями.
— Как? Это в правом углу. А в левом… в левом углу сада, за вишенником, растет молодой тополек… Он там один…
— Не знаю. В конце концов… не все ли равно?
— Как?.. Что ты говоришь, Август?!
Она всегда чуточку сердилась, негодовала, когда в душе ее вдруг совершенно неожиданно возникало это знакомое чувство холодной тяжести, замка, сердилась то ли на себя, то ли на этот замок. Но сейчас она вдруг обрадовалась, что он снова появился. «Он поможет мне — поможет молчать… крепиться…» — подумалось ей.
— Это ужасно, — сказала она.
— Что ужасно?.. Пожалуйста, я могу сделать так, как ты хочешь, — прошептал Август.
— Зачем же? Пусть он лежит там… Я совсем не о том хотела сказать… Не о нем думала… Это ужасно… Понимаешь? Я проснулась и стала думать о счастье, снова о счастье. А о нем забыла. То, что было ночью, как-то на миг забыла.
— Да-а, Ангрен, будь он неладный, — кто-то громко сказал и вздохнул на террасе, должно быть забывшись, потому что тотчас на него испуганно зашикали.
Там долго было тихо, потом знакомый Наде низкий шепот натужно заскрипел:
— Ну ладно, майли. Шайтан с ними, с бабами. На то ведь они и бабы. А ты-то, скажи, понятие имеешь? Зачем ты явился? Ведь уж я сказал тебе, спасительница наша сама заболела. Теперь ее спасать надо. Ясно тебе это или неясно?
— Ясно, дядя Худайкул.
— Ну, а чего ты тогда тут сидишь?
— Повидать ее мне надо.
— Ха! Опять он за серую перепелку. Ну скажи хоть ты ему чего-нибудь, Филипп. Вразуми его, пожалуйста.
— Да чего он тебе мешает?! Пусть сидит.
— Так ведь это он при нас сидит. А только мы уйдем, он в комнату попрется со своим узелком. Ведь сказал я тебе: никаких узелков она ни от кого не берет. Сказал?
Молчание.
— Сказал или нет?
Шепот становился все более натужным, свирепым, и Надя, наконец, не выдержала. Она быстро поднялась, взялась за спинку кровати, намереваясь перешагнуть через Августа.
— Куда ты, Надюша? Тебе нельзя! — всполошился Август, вскакивая вслед за ней с постели. Но она уже быта на полу.
В одной длинной ночной сорочке, ступая узкими босыми ступнями по земляному полу, она подошла к окну, откинула легкую, как дым, марлевую занавеску, выглянула во двор.
На мгновение она зажмурилась и ничего не увидела. Яркий утренний свет ослепил ее. Когда она снова открыла глаза, этот свет словно пронизал ее насквозь, осветил всю ее изнутри новой и по детски чистой радостью.
— Боже мой, Август! Я, оказывается, совсем здорова! — сказала она, хотя, кажется, намеревалась сказать что-то совсем другое, должно быть, то, что она увидела. А увидела она прежде всего Худайкула, грозно во весь рост стоявшего перед кем-то прикорнувшим у стены, кого Худайкул загораживал своей сутулой спиной, полами распахнутого халата; увидела Филиппа Степановича Гордиенко, спокойно и хмуро курившего, из мундштука самокрутку, сидевшего на краю земляной террасы и ни малейшего внимания не обращавшего на то, что там за его спиной говорил кому-то возмущенный Худайкул.
Худайкул, видно, вдруг забыл, что надо соблюдать тишину, и закричал, совершенно выведенный из терпения:
— Да ты что, собачонок, огрызаешься?! Ты чего хочешь?! А?.. Чтобы я взял тебя за шиворот и выкинул с моего двора вместе с твоим нищенским узелком?!
— Не говорите так, дядя Худайкул. Это не нищенский узелок, — послышался звонкий мальчишеский голос.
— Э! Э! Дядя Худайкул! Хозяин! — закричала в это время Надя, и тут ее все заметили.
Но она снова скрылась за занавеской. Несмотря на протесты Августа, она оделась и вышла на террасу.
Скоро ей стало известно все. Оказывается, с самого раннего утра во двор потянулись женщины — все были обеспокоены здоровьем Надиры, которая за четыре с лишним года стала для каждой семьи в селении родным, близким человеком, всем хотелось ее повидать; некоторых из них Худайкул узнавал под паранджой по голосу, некоторых не узнавал: все они оказались до крайности настойчивы, требовали непременно пропустить их к Надире. Сначала Худайкул был терпелив и спокойно убеждал их, что она больна и лучше будет, если ее не станут тревожить, но эти уговоры, вразумления и убеждения ни на кого не действовали, тогда Худайкул начал хитрить, прибегать к уловкам, врать и в конце концов сам запутывался в своем вранье, стремясь во что бы то ни стало убедить, усовестить строптивых, посетительниц и выйти из этого нелегкого поединка победителем.
— Понимаете, соседки, нельзя! Не могу я вас к ней пустить, — все еще терпеливо убеждал Худайкул женщин, но было заметно, что он сдерживает себя, что его терпение, похожее на до предела натянутую струну, лопнет, если ее хоть чуточку еще потянуть вверх.