— А что это за газета? — спросил Август, остановившись против него. — Опять «Русский Туркестан»?
Кузьма Захарыч наклонил голову, потом медленно поднял ее и, чуть прищурившись, искоса поглядел на Августа.
— Нет, — сказал он наконец. — Просто «Туркестан». Не убирая рук из-за спины, Август поиграл на щеках тугими желваками.
— А это что? — снова быстро спросил он и похлопал Кузьму Захарыча по груди, по сатиновой рубахе, ощутив под ладонью упругую пачку бумаг. — Зачем у вас на косоворотке с внутренней стороны карман имеется? А?..
— Август, перестань, — вдруг сказала Надя. — Это низко, подло!
— Подло?! — задохнулся Август.
— Ну вот что, господа, займемся делом, — проговорила Маргарита Алексеевна низким грудным голосом. — Мне нужно поговорить с больной. Это первое. А второе, уважаемый Август… не знаю вашего отчества.
— Август Маркович.
— Вам следовало бы поблагодарить Кузьму Захарыча за то, что он проявил заботу и беспокойство о вашей супруге, а вы занялись изобличением его в крамоле. Нехорошо. Неблагородно. — Она решительно сняла с себя пыльник, поискала глазами, куда бы его повесить, потом отдала его в руки Августу, добавила — Повесьте, пожалуйста. И оставьте нас с вашей супругой вдвоем.
Через два часа Маргарита Алексеевна Ягелло уехала в Ташкент. Никакие просьбы и уговоры ее коллеги — Надежды Сергеевны — остаться до завтра не помогли. К этим уговорам присоединился затем и Август, несколько раз извинявшийся перед ней за свой вспыльчивый характер, но она решительно стояла на своем.
— Нет, господа, не могу. Благодарю вас, конечно. Благодарю покорно за ваше дружеское и любезное приглашение, но… — она сделала паузу, — не могу. Простите великодушно.
Прощаясь, она сказала Августу, что в сущности он ни в чем перед ней не провинился и извиняться ему надо перед другим человеком.
Август нахмурился и коротко ответил:
— Не требуйте невозможного. Помолчал и добавил:
— И потом… мы еще, может быть, продолжим с ним этот разговор.
Но оказалось, что и Кузьма Захарыч уезжал отсюда теперь навсегда.
Он пришел вместе с Филиппом Степановичем, когда уже и Маргарита Алексеевна, и Надя, и Август — все стояли во дворе у террасы, и начал прощаться.
— Как?.. Вы шутите? — Надя подняла на него широко открытые черные глаза.
— Нет, голубушка, Надежда Сергеевна, не шучу, — грустно ответил Кузьма Захарыч. — Да ведь и сами посулите: зачем вам теперь кучер? Дрожек-то нет.
— Так ведь будут.
— Едва ли теперь разрешат вам на дрожках-то ездить.
— То есть как?.. Почему не разрешат?
— Так ведь помните, вам и тогда не разрешали.
— Как? Не понимаю. Когда не разрешали?
— Да еще когда вы из Петербурга-то прибыли… Вам велели ездить на арбе. Говорили, здесь, в Азии, на дрожках с низкими колесами не проедешь. Зимой будете на них в грязи тонуть, летом из арыков вытаскивать. А арба — у нее колеса вон какие! Она везде пройдет. Вот вам и прикажут теперь на арбе ездить. Ну, а я кучером на арбе не гожусь. Если желаете, порекомендую вам для этого дела одного стоящего человека.
— Кого, Кузьма Захарыч? Порекомендуйте, пожалуйста.
— Декамбая. Лучше не найдете.
— Хорошо. Спасибо. Я подумаю.
— Да вы не думайте. Я вам верно говорю. Что вы, Декамбая не знаете? Да он за вас в огонь и в воду полезет. Сгорит. Утонет. Жизни своей не пожалеет. Такой человек этот Декамбай.
— Хорошо. Я возьму его. Только… как же вы теперь? Куда вы?
— Обо мне не тревожьтесь, Надежда Сергеевна. Была бы шея, хомут найдется.
— Но все-таки? Или это секрет?
— Да нет, какой же секрет. Просто еще сам не знаю, — удастся ли. Хочу на железную дорогу. Проводником. Привык с вами ездить, — улыбнулся Кузьма Захарыч.
— Да, жаль, — задумчиво сказала Надя.
— И мне жаль, Надежда Сергеевна, расставаться-то с вами. Да ведь надо когда-нибудь и мне семьей обзаводиться.
Они уехали с Маргаритой Алексеевной все на той же непокрашенной двуколке вместе с Филиппом Степановичем, который запряг свою лошадь; он бочком пристроился с краю, рядом с Кузьмой Захарычем.
Странно, что о них не было больше никакого разговора. Будто ничего не произошло, никаких перемен: ни того, что говорил кучер о забастовках, о волнениях в городе, о бегстве губернатора, ни того, как вызывающе держал себя здесь этот кучер, вдруг за какие-то сутки внезапно переродившись, сделавшись из тихого скромного и молчаливого мужика дерзким, смелым, наглым крамольником. Ведь видно было, как кипел, радостно бурлил в нем этот бунтарский дух. Ясно, конечно, почему он уехал с такой поспешностью, так неожиданно объявив об этом Надежде Сергеевне. Понял голубчик что наговорил лишнего, и теперь бы ему тут несдобровать. Ну и, разумеется, какие-то бунтарские дела ждали его в городе. Разговор о женитьбе на этой пожилой женщине, Ягелло, это лишь ширма. Хотя, конечно и в любовь их, и в женитьбу можно легко поверить. Между прочим, своей поздней красотой Ягелло чем-то напоминала Августу белую хризантему, уже встречавшую первые осенние заморозки. И Ягелло, видимо, не лишена революционных идей, — об этом тоже можно сулить по ее поведению. Одним словом, два сапога пара. В этом можно не сомневаться. Но каков кучер! Кучер-то каков! А?! И неужели Надя не видела, не замечала, чем он тут занимался?! Развозил по деревням нелегальную литературу, газеты, листовки, пичкал крамолой всех этих Филиппов Степановичей (Филипп! Филька! Имя-то какое плебейское!), Декамбаев, Балтабаев, Мавлянычей (что ему стоит прочитать да перевести им какую-нибудь бунтарскую листовку или статью из газеты, он же язык знает превосходно!), всяких там Дворяниновых, Кулаченковых, Петровых — мало ли теперь здесь этого чернозема! Да, странно. Странно, что молчит Надя.