теперь нам нужен лишь смертородитель,
и нас к нему веди Ты, Предводитель,
сквозь множество враждебных нам десниц.
Среди его противников приспешник
лукавой лжи, которая в ходу,
и ополчится на него насмешник,
как будто лишь юродивый потешник
мог бодрствовать, когда весь мир в бреду.
А Ты воздвигни вкруг него ограду
из блеска, чтоб завет его сберечь,
чтоб, новую слагая Мессиаду,
пред Господом плясал я до упаду,
наизвучнейший из предтеч.
x x x
Хочу воспеть Его; так звуком горна
в походе войско опережено;
как море в жилах, кровь моя просторна,
и сладостна хвала и непритворна,
но не пьянит подобное вино.
Весенней ночью в тишине канунной,
хоть ночь моя последняя близка,
я расцвету игрою многострунной,
как северный апрель во тьме безлунной
дрожит над прозябанием листка.
И крепнет голос мой, произрастая
в двух направленьях; дальнего одно
влечет, благоуханием витая;
другое - ангел или зов из рая,
для одиночеств сумрачных окно.
x x x
Мне голоса мои оставь, хватая
меня, чтоб городской не смел черты
я пересечь, где злоба дня пустая,
но песнь моя - постель Твоя простая
везде, где только пожелаешь Ты.
x x x
Большие города, где все поддельно,
животное, ребенок, тень и свет,
молчанием и шумом лгут бесцельно,
с готовностью, как лжет любой предмет.
Все то, что истинней и тяжелее,
Ты, Становленье, вкруг твердынь Твоих,
не существует здесь, хоть веселее
Твой ветер в переулках, где смелее
он свищет, но простор ему милее;
на площадях он рыщет городских,
но любит он куртины и аллеи.
x x x
Для королевских созданы утех
сады, где забавлялись властелины
недолго, но запомнили куртины
таинственный, чуть слышный женский смех.
Парк, утомленный звуками речей,
таит не шепот, хоть в кустах он глуше,
там, где в мехах блистали или в плюше,
и легких платьев шелковые рюши
журчали по дорожкам, как ручей.
За ними следом сад уже ничей
среди своих невидимых утрат;
чужие весны - для него соседки,
чьи гаммы ночью слушают беседки;
бушует осень огненной расцветки,
и ржавчина уподобляет ветки
иероглифам вычурных оград.
Дворец над запустением один
в поблекшем свете схожий с небом бледным;
в пустынных залах ветхий гнет картин,
чужой навеки праздникам бесследным,
подверженный виденьям заповедным,
как запоздалый гость среди руин.
x x x
Красуются по-прежнему палаты,
как птицы, что пронзительно кричат,
расцветкой перьев пристыдив закаты.
Пусть многие пока еще богаты,
теперь богатый не богат.
Куда ему до древних скотоводов!
Старейшины пастушеских народов,
бывало, степь стадами покрывали,
и, словно в облаках, тонули дали.
Тьма нависала пологом над степью,
смолкали повеленья в час ночной.
Чужому покорясь великолепью,
равнина вдруг меняла облик свой.
Кругом горбы верблюжьи горной цепью
вздымались, освещенные луной.
И даже на десятый день потом
окрестность пахла дымом и скотом,
скотом тяжелый теплый ветер пах,
и как вино на свадебных пирах,
не уставая до рассвета литься,
играло молоко в сосцах ослицы.
Как тут не вспомнить и о бедуинах,
которые в пустынях кочевали,
на войлоке потертом ночевали...
Сам в рубище, любимый конь в рубинах.
Был прежде князь богаче во сто крат.
Он золото надменно презирал.
Любил он ладан, амбру и сандал,
предпочитая блеску - аромат.
Как бог, был белый царь Востока чтим,
мир тяготила власть его земная;
а он лежал ничком, тоской томим,
рыдал на пыльных плитах, твердо зная,
что никогда врата святые рая
не распахнутся перед ним.
Судовладелец покупал полотна
у живописцев прямо в мастерских,
такие, чтобы жизнь мечтой бесплотной
покорно меркла рядом с блеском их.
Плащ, словно город на плечи взвалив,
он был, как лист, среди червонных нив,
висок его седой дышал заботно.
Вот чье богатство было необъятно,
обременили жизнь собой они.
Того, что миновало безвозвратно,
мы у Тебя не требуем обратно
Ты только бедность бедному верни.
x x x
Верни святую бедность небогатым;
на вечный страх они обречены
осанкою и видом виноватым:
приметы жизни с них совлечены.
К ним липнут городские нечистоты,
лохмотья оспенных простынь и гарь;
отвержены они, как эшафоты,
откуда трупы падают в пустоты,
или как прошлогодний календарь;
но если рухнут все Твои оплоты,
они - земли последние красоты,
которыми спастись могла бы тварь.
Камней чистейших драгоценных чище,
слепые звери, робкие в пути,
о Господи, они Твое жилище,
как все, что неприкаянно и нише...
Ты только бедность бедным возврати.
Поскольку бедность изнутри сияет.
x x x
От века и навек всего лишенный,
отверженец, ты - камень без гнезда.
Ты - неприкаянный, ты - прокаженный,
с трещоткой обходящий города.
Как ветер, обездоленный и сирый,
своей ты не прикроешь наготы
и потому с роскошною порфирой
готов сравнить обноски сироты.
Ты, как зародыш в чреве, слаб и плох.
(Зародыш еле дышит в то мгновенье,
когда с тоской сжимаются колени,
скрывая новой жизни первый вздох.)
Ты беден, как весенний дождь блаженный,
который с кровель городских течет;
как помысел того, кто без вселенной
в тюрьме годам и дням теряет счет;
как тот больной, что счастлив неизменно,
перевернувшись н_а_ бок;
как растенье,
у самых шпал цветущее в смятенье...
Ты беден, беден, как ладонь в слезах.
Собака дохнет. Замерзает птица.
Ты бесприютнее вдвойне, втройне.
Зверь шевельнуться в западне боится.
Забытый, рад бы в угол он забиться,
но ты беднее зверя в западне.
Живущие в ночлежках ради Бога,
не мельницы, а только жернова,
но смелют и они муки немного.
Один лишь ты живешь едва-едва.
От века и навек всего лишенный,
лицо свое ты прячешь. Ты - ничей,
как роза нищеты, взращенный,
блеск золота, преображенный
в сиянье солнечных лучей.
От всей вселенной отрешенный,
тяжел ты слишком для других.
Ты воешь в бурю. Ты хрипишь от жажды,
звучишь, как арфа. Разобьется каждый,
коснувшись ненароком струн таких.
x x x
Лишь бедные верны первоосновам.
Устойчивость изволь им даровать:
их защити Своим святым покровом,
не позволяй с корнями вырывать.
Другие без корней подобны вдовам,
а бедные на свете - род цветов,
чье дарованье в запахе медовом;
затрепетать зубчатый лист готов.
x x x
Попробуй подыщи для них сравненье:
как будто на ветру они дрожат,
но каждый у Тебя в руке зажат;
у них в глазах восторг и затемненье