в силах чувственных зыблется образ Твой
смутный и ложный.
Но в самом себе Ты различимей в Тебе имена
всем давая,
и царей назову, и князей, _есть откуда пошла_
роковая
их судьба, и свершенья, и битвы - на полях,
молитвенной клятвой.
Ты - земля их. Века прошумевшие - лето и сад
Твой.
Отдаляясь от них, только тем и приблизиться
чаешь,
разве сеять научат? - а только Ты их омрачаешь,
ныне жатва подобна Твоей, но едва замечаешь,
как ступают жнецы по Тебе, утомленные жатвой.
x x x
Ты - темное дно, Ты смиренное стен основанье,
позволишь - и час еще будут стоять города
в ожиданье,
и два часа монастырям дай, часовенкам
уединенным,
и пять - неустанным в усердиях праведникам
спасенным,
и семь - землепашцам, чей труд - и Твое
упованье.
Прежде, чем вновь станешь лесом и озером,
зарослей тьмой непролазной,
когда обнаружится сей неизведанный страх,
и образ Твой, с сущностью несообразный,
одолженный, взыщешь, отрясши прах.
Дай мне еще надышаться: как никто до сих пор,
хочу вещи земные любить я,
чтобы стали достойны просторов Твоих.
Семь только дней дай, Семь дней челобитья,
Семь страниц одиночества и наитья,
и откроется стих.
Кому Ты дашь Книгу, что все вместит,
тот да склонится навеки пером над листами.
Он - в Твоей руце, Господи. Господи,
пишешь Ты, словно пиит,
его перстами.
x x x
Очнувшись, я, дитя опять,
оставил страх ночной,
не спать, но доверять, не спать,
но видеть - Ты со мной.
Мысль, где ты? - лишь произнеси
все - даль, все - глубь, все - звук:
лишь Ты - еси - еси - еси,
и век трепещет вкруг.
И мой одновременен век:
дитя я, отрок, муж.
Неисчерпаем круг, чей бег
неповторимость душ.
Спаси меня, Господи Сил,
все тише Ты меня носил,
с Тобой - как за стеною;
впервые прост мне каждый миг,
во тьму же рук ложась как Лик
святой - пребыть со мною.
x x x
Что не было меня мгновенье
назад - Ты знал? Ты молвишь: был.
Так, победивши нетерпенье,
глядишь, я б вечности добыл.
Ведь я не сон, где сон мне снится.
А что к пределу устремится
всего лишь день, всего лишь звук:
и мимо рук Господних дружно
к свободе внешней и ненужной
они падут в тщете потуг.
Лишь тьма Тебе верна одна.
Звезда миров горит пустая...
История - игра простая
камней бесчувственных и дна.
И есть ли здесь каменотес?
Громады требует громада,
ей ничего от нас не надо...
Нет, не тесал Ты этих масс...
x x x
Как буйно свет в Твоей вершине может
шуметь, в ничто предметы обращая,
но обретут Тебя, лишь день сгорит.
И сумерки, как некий свод, возложат
тысячи рук на всех, как бы прощая,
и тысячам чужбина смысл дарит.
Твои влюбленности, порывы, жесты,
мир - тем и держится - в глубинах чует.
Воруешь землю у земных небес Ты
пусть у тебя за пазухой ночует.
Тем Ты и держишься, над ней дыша.
Как звать тебя, узнавшая душа,
но не узнавшая, Кто рядом жил,
от рук Твоих, воздетых, словно скалы,
чтоб чувствам дать закон, - узрит начало
Твоих, как темный лик, безмолвных Сил.
x x x
Охотно милость Ты являешь нам
ветхие жесты во всегдашней славе.
Сумевший же вместе ладони свести
так, что там
толика тьмы трепещет - он тогда
вдруг ощущает: там Господь, и въяве!
и от стыда он
прячет лик в горсти:
се - храм.
То падает на камни, то встает он,
как, впрочем, и другие в этот час,
не убаюкать Господа - измотан,
кто предал здесь не спящего за нас.
Но ощутивший Бога в сердцевине,
не горд, но в страхе за Тебя, и вот
бежит явленного там, на чужбине.
Ты - для скитающихся ныне
в пустыне - манна и исход.
x x x
Только час у дневного предела,
и готова земля ко всему.
Что, душа, сей ты час восхотела:
степью стань и беги во тьму.
Степь широкая, древняя, юная,
где курганы - растущей стеной,
когда ночь разыграется лунная
над забытой Богом страной.
Не мельчи же, молчанье, - начало
всех вещей (их детство святое,
так они тебя слушать хотят).
Степью стань, степью стань, степью стань, и
Старец-ночь над тобой, коих мало
различаю я, словно в тумане:
величайшею слепотою
в чуткий дом твой приходит взгляд.
Так и Старец мыслит не вчуже,
не помимо меня, не сквозь,
и сторожка, и степь - не снаружи,
все с таинственным небом сошлось.
Лишь псалмы с их мятущимся духом,
тихий, он никогда не поет:
он питается чувственным слухом
век и ветер из слуха пьет:
слуха безумных духом.
x x x
И все же: каждый псалом
в себе сохранил я, ни сном,
ни духом Ему не явиши.
Молчит Он в иконной нише,
дрожит борода, светит ум, но
поет - и в напевах Он - Бог.
И вновь у Его я ног:
Псалмы, словно вихрь многошумный
текут в Него - ввек и в срок.
КНИГА ВТОРАЯ
О ПУТИ НА БОГОМОЛЬЕ
1901
x x x
Пусть буря с каждым часом злей
ты знаешь этот гнев.
Все в мире - бегство. Вдоль аллей
продлится бег дерев.
Ты знаешь: Тот, Кто гонит в ночь
деревья за окном,
Он тот же самый, Он точь-в-точь,
Он - тот, к Кому идем.
Недели лета сладко спят,
им снится то да се;
ты знаешь: все падет назад
в Того, Кто создал все.
Ты думал суть познать сполна,
сорвав живую гроздь,
но вновь она таинственна,
и вновь ты только гость.
Ты подыскал себе жилье:
все лето словно дом,
но сердце замерло твое,
а жить ты должен в нем.
Отшельничество настает
молчат с тобою дни;
весь мир тревог, весь мир забот,
как лес - листву, стряхни!
Сквозь ветви брезжит новый путь
и небо - твой приют!
И будь землей, и песней будь,
и краем, где поют.
Тебе, как вещи, будет честь
и ты созреешь в срок,
чтоб Тот, о Ком благая весть,
тебя, узнав, привлек.
x x x
Я вновь молюсь, Благословенный,
Ты вновь внимаешь на ветру.
В моей пучине сокровенной
слова для песни соберу.
Был распылен, разбит, рассеян
на сотню спорщиков мой пыл.
Я каждым смехом был осмеян
и каждой жаждой выпит был.
Я собирал себя на свалке
у покосившихся лачуг,
мои находки были жалки
обрывки губ, обрубки рук.
Казалось мне: еще немного,
но Ты, Предвечный, был вдали,
и пару глаз - увидеть Бога
еще не поднял я с земли.
Я был тогда - сгоревший дом,
где лишь убийца заночует,
пока добычу не почует,
спеша на свет в окне чужом.
Я был, как город, зачумлен,
где замерли слова и звуки
и смерть проходит за кордон,
ложась, как труп, ребенку в руки.
Я был собою поражен,
как будто я - не я, а он
(о мама, сколько горькой муки
из-за него
с тех пор, как сердце в робком стуке
забилось возле твоего).
Но я теперь уже не тот: