К 1019 году расстановка сил словно вернулась на три года назад: Святополк находился в Киеве, Ярослав — в Новгороде. Нужно было всё начинать сначала.
Во время постыдного бегства с берегов Буга наголову разбитый Ярослав думал только о спасении собственной жизни. Добравшись до Новгорода, он собирался сесть на корабль и уплыть за море. Но здесь новгородцы еще раз продемонстрировали, до какой степени сильна их неприязнь к «киевским». Князя задержали насильно. Посадник Константин (летопись называет его «Коснятин»), сын того самого Добрыни, который был главным советником молодого Владимира, приказал изрубить ладьи, чтобы Ярослав не бросил город на милость Святополка. Константин Добрынич не только являлся, выражаясь по-современному, главой городской администрации, но еще и приходился Ярославу двоюродным дядей, что позволяло ему обращаться с князем как с младшим родственником. (Примечательно, что этого унижения Ярослав не забыл и не простил. Вскоре после победы он отправил Константина в ссылку, а затем велел умертвить).
Новгород не только собрал новое войско, но еще и добровольно обложил себя огромной данью (с простых людей по четыре куны, с бояр — по две тысячи), что позволило вновь нанять дружину Эймунда.
Нет никаких сомнений, что Ярослав нашел бы способ убежать, даже если бы новгородцы перепортили все свои корабли, однако, видя столь мощную поддержку, князь решил остаться. К этому времени стало ясно, что Болеслав не намерен идти походом на север, а вскоре до Новгорода должны были дойти слухи о недовольстве киевлян и раздорах между Святополком и его тестем.
Ярослав подождал, пока брат лишится своего грозного союзника, а тем временем сам приобрел сильного сторонника: женился на дочери шведского короля Олафа, который прислал еще войска. Вот почему князя наверняка совсем не расстроило то, что его первую супругу забрал с собой Болеслав Храбрый. С этого момента упоминаний о ней больше нет. То ли она умерла, то ли была помещена в монастырь.
Новое наступление на Киев произошло весной 1019 года. Святополк кинулся за помощью к орде — больше уповать было не на кого.
Новгородцы и варяги Ярослава сошлись с киевлянами и печенегами Святополка у реки Альты — на том самом месте, где четыре года назад пронзили копьями Бориса. Северяне победили. Раненый Святополк бежал прочь, теперь уже навсегда. Его дальнейшая судьба неизвестна, след теряется где-то «в пустыне меж чехи и ляхи», за западными рубежами Руси. «Окаянный» то ли умер от полученной раны, то ли просто сгинул в ничтожестве, брошенный всеми своими союзниками. Летописец мстительно фантазирует: «Есть же могила его в пустыни той и до сих дний. Исходит же от ней смрад зол».
В летописном описании гражданской войны 1016–1019 годов есть два сходных эпизода, дающих представление о том, как в ту эпоху начинались сражения. Согласно древнему обычаю, от каждого войска вперед выходили записные зычноголосные остряки, которые всячески обзывали и оскорбляли неприятеля. Остальные воины по мере сил тоже участвовали в забаве, делая непристойные жесты, обнажая срамные части тела и т. д. При небольшом расстоянии между армиями и их сравнительно скромном размере (максимум несколько тысяч человек) такие «боевые дразнилки» иногда давали требуемый эффект: побуждали разъяренного врага к необдуманным действиям.
Любопытно, что в обоих описанных случах удачная шутка в результате обернулась против оскорбителей.
Во время трехмесячного стояния под Любечем, когда ни северяне, ни южане все не могли решиться на переправу через реку, какой-то из Святополковых воевод уязвил новгородцев в самое сердце. «Вы зачем приперлись со своим хромцом? Хоромы для нас строить?» — крикнул он, намекая на то, что новгородцы никакие не воины, а всего лишь плотники. Этот каламбур, по уверению летописца, ужасно оскорбил новгородцев, и они заставили Ярослава (опять заставили — как в истории с порубленными ладьями) той же ночью предпринять атаку.
Похожая коллизия случилась во время битвы на Буге с поляками. Ярославов воевода Будый выехал вперед и стал потешаться над Болеславом: вот-де сейчас проткнем палкой твое толстое брюхо («Да что ти пропорем трескою чрево твое толстое»). Дело в том, что к пожилому возрасту польский князь ужасно разжирел, даже с трудом садился на коня.