Затем он стал воровать в магазинах. Началось все удачно: отец принес домой полную сумку авокадо, яблок и увесистых кочажков цветной капусты. Фрукты и овощи — чем плохо? Затем принялся красть расчески, таблетки от ангины, лейкопластырь — аптечные товары. Тоже полезно. После этого увлекся бесполезнейшей чушью из магазина сувениров — принес кусок старой деревяшки со словами на табличке: «Мой дом — моя крепость», остроконечную хлопушку и коврик с надписью: «Ты так и не узнаешь, сколько у тебя друзей, если не обзаведешься бунгало у моря». Забавно положить такую вещицу в бунгало у моря, но не было у нас бунгало.
Потом он опять плакал в кровати.
Потом смотрел на меня.
Потом стал сидеть у окна. Не знаю точно, когда и зачем он облюбовал этот пост, но к своим обязанностям относился добросовестно. Половина лица высовывалась на улицу, другая половина скрывалась в сбитых в кучу занавесях. Нам стоило бы обзавестись подъемными жалюзи — прекрасным сопутствующим приспособлением при острых приступах паранойи: ничто не создает такой таинственности, как узкие линии тени на лице. Но что он мог видеть из окна? В основном тыльную сторону чьего-то дерьмового жилья. Ванны, кухни, спальни. Ничего интересного. Жующего яблоко мужчину в исподнем с бледными костлявыми ногами, ругающуюся с кем-то невидимым и одновременно красящую губы женщину, пожилую пару, чистящую зубы непослушной немецкой овчарке, — и все в таком роде. Отец смотрел на это мрачными глазами. Но то была не зависть — я был уверен. Ему никогда не казалось, что трава у соседа зеленее, чем у него. Разве что более жухлая.
Все вокруг продолжало мрачнеть. Его настроение оставалось мрачным, лицо было мрачным. Речь — мрачной и зловещей.
— Поганая стерва! — как-то сказал он в окно. — Мерзкая дрянь!
— Кто? — спросил я.
— Сука, что живет напротив и подглядывает за нами.
— Это ты подглядываешь за ней.
— Только чтобы знать, не подглядывает ли она.
— Ну и как?
— Сейчас нет.
— Так в чем проблема? — поинтересовался я.
Проблема была вот в чем. Обычно он был забавным. Да, я всю жизнь на него жаловался. Но мне не хватало его прежнего. Куда подевалась его добросердечная нечестивость? Вот что было в нем забавным. В затворничестве кроется истеричность. Бунт — нечто такое, от чего надорвешь от смеха живот. Но плач редко бывает забавным, а антисоциальная ярость никогда не вызывает усмешки — во всяком случае, у меня. Теперь отец без всякого чувства юмора целый день держал занавеси закрытыми, и в квартиру не проникал свет. Утро не отличалось от полдня, не осталось никаких сезонных различий. Все изменения происходили только во мраке. И какие бы грибы не зарождались в его психике, они бурно разрастались в этом темном, сыром месте. Вот это уже было совсем не забавно.
Как-то вечером я пролил на кровать кофе. Клянусь, не вру — в самом деле кофе. Но жидкость просочилась сквозь простыни на матрас, и пятно стало похоже на мочу. Я подумал, Анук так и решит, что это моча. Сорвал с кровати простыни, полез в шкаф за новыми, но там их не оказалось.
— Где все простыни? — спросил я отца.
— Снаружи.
Мы жили в квартире, и у нас не было никакого «снаружи». Я задумался и пришел к пугающему выводу. Пошел проверить и раздвинул шторы. Внешнего мира не оказалось. Мой взгляд уперся в простыни. Отец развесил их на окнах с внешней стороны, словно белые хлопающие щиты, видимо, для того, чтобы скрыть нас от любопытных глаз. Но нет, они были не белыми. На белой ткани проступали знаки. С внешней стороны было написано красным: «Мерзкая дрянь».
Дело было плохо. Я это понимал.
Снял простыни и спрятал вместе со своими, на которых была моча. Разве я говорил, что ее там не было? Ну ладно, признаю: была (но мой случай был далек от тех, когда дети пачкают постель, чтобы привлечь к себе внимание, у меня так проявлялся страх перед родителями).
Чтобы молиться, не обязательно верить. Молитва больше не символ веры, а скорее нечто искусственно привитое кино и телевидением, наподобие поцелуя под дождем. Я молился за выздоровление отца, как юный актер: на коленях, сжав ладони, склонив голову и закрыв глаза. Я даже поставил за него свечу — не в церкви, до этого не дошло — поздно вечером на кухне, когда его ночные бормотания достигли лихорадочного накала. Я надеялся, свеча окутает его неведомым, плотным покровом…
Анук была рядом — чистила кухню с пола до потолка и приговаривала, что работает не только за зарплату, но ждет похвалы и, призывая в свидетели мышиные какашки и тараканьи гнезда, повторяла: своими усилиями она спасает наши жизни.