Мои мечтания были прерваны голосами спорщиков: несколько учеников устроили метафизическую дискуссию на тему «Где теперь мог находиться Бретт». Некоторые утверждали, что он на небесах; другие считали, что он вернулся к собственному истоку и во тьме ждет, когда наступит его очередь реинкарнации. Кто-то, склоняющийся к католичеству, возразил: его душа будет вечно гореть. Я не мог пропустить мимо ушей такое гнусное высказывание и не съязвить:
— Выясни-ка, кто за тебя занимается мыслительным процессом и попроси заняться апгрейдом.
— А что, по-твоему, произошло с душой Бретта?
— Ничего. Потому что у него нет души. И у меня нет. И у тебя тоже нет.
— У меня есть.
— Нет.
— Есть!
— Нет!
— Ты не веришь в существование души?
— С какой стати я должен в это верить?
Видели бы вы, как на меня посмотрели! Если сказать, что не веришь в существование души, выходит очень забавно. На тебя косятся так, словно для того, чтобы душа, например, такая, как у Тинкер Белл[38], существовала, в нее надо непременно верить. Я хочу сказать: если у меня есть душа, неужели ей необходима моя моральная поддержка? В этом вопросе все очень шатко. Люди считают: если кто-то сомневается в существовании души, то и сам бездушен и блуждает в пустыне, лишенный волшебного дара вечности…
III
Получается, что я бросил школу потому, что был всей душой предан погибшему другу? Поступил таким образом по велению сердца? Хотел бы я, чтобы так оно и было. Но ничего подобного. Думаю, лучше сразу все прояснить.
В день похорон я получил по почте посылку. В ней находилась одна красная роза и письмо от Бретта, моего холодного, бездыханного друга:
«Дорогой Джаспер!
В классе на год старше нас учится высокая девочка с огненно-рыжими волосами. Я не знаю ее имени. Ни разу с ней не разговаривал. Вот и сейчас, когда я пишу эти строки, я смотрю на нее. Прямо на нее. Она читает. Она всегда настолько поглощена чтением, что не поднимает головы, даже когда я мысленно ее раздеваю.
Сейчас я раздел ее до нижнего белья. Меня приводит в неистовство, что она вот так продолжает читать, читать на солнце. Совершенно голая. Голая на солнце.
Пожалуйста, отдай ей эту розу и скажи, что я ее люблю. И буду любить всегда.
Твой друг
Бретт».
Я свернул записку и положил на дно ящика. Затем возвратился на могилу Бретта и оставил там розу. Почему я не отдал ее девушке, которую он любил? Почему не исполнил последнюю волю мертвого товарища? Во-первых, я не сторонник идеи носиться по всему городу, расставляя точки над i ради знакомых усопших. Во-вторых, я посчитал жестокостью впутывать в историю самоубийства Бретта несчастную девчонку, которая даже не подозревала, что он жил на свете. Кем бы она ни была, я не сомневался: у нее хватало своих проблем, и нечего ее винить в смерти незнакомого человека — ведь окажись перед ней толпа всего из двоих, она и тогда бы не сумела сказать, который из них он.
На следующий день я поднялся на плато над школой — ровный, безлесный участок выжженной земли, где слонялись чванливые старшеклассники. Они держали себя так, словно дойти до выпускного класса было равносильно тому, как если бы они прослужили три срока во Вьетнаме и остались в живых. Меня потянуло туда любопытство. Бретт покончил жизнь самоубийством из-за высокой девчонки с рыжими волосами. Но была ли она причиной его смерти? Кто она вообще такая? Неужели Бретт умер не потому, что его унижали хулиганы, а сломленный чувством неудовлетворенности? Втайне я на это надеялся, ибо всякий раз, когда видел у школы Харрисона, мне становилось нехорошо от мысли, что Бретт погиб из-за него. Я с готовностью бы поменял его на более достойную причину смерти.
Вот что я искал. Девушку, ради которой стоило бы умереть.