Кажется, задремал...
А может быть, воспарил в мыслях и совершил полет туда, в не ограниченный ничем простор, в небо, в море, в запредель.
Старый ворон вдруг вынырнул откуда-то: серый клюв чуть-чуть приоткрыт, одно крыло недвижимо поднято, и перья на нем растопырены, как пять пальцев на человеческой ладони, ищущей опоры, другое крыло едва заметно совершает мягкие движения, ворон косо скользит и упадает, и словно крохотная дырочка — светлый вороний глаз.
Ворон не оскорбляет простора, и чайки у самой воды, жирные и ленивые тут, и крохотные теплоходы, движущиеся по прямой, и обтекаемое белое тело «ракеты», совершающей ежедневные рейсы по расписанию, и острые плавники пасущихся дельфинов — все это равноценно вбирает в себя эта вот вечность, позволяя быть.
Море порою до того тихое, что в нем, как в чистом тонком льду, отражаются теплоходы и слышится знакомый сибирский шум большой шуги.
Прошел легкий глиссерок на подводных крыльях, и мне вспомнилось, как точно такой же наделал много шума на Азовском море под Таганрогом; не знаю, что там получилось, но глиссер вдруг оказался без рулевого, скорее всего, тот просто-напросто выпал. Был жаркий июльский воскресный день. Прогулочные катера летали по бухте, на рейде стоял красавец электроход, сновали беспечные моторки, шлепали плицами водные велосипеды, несколько яхт плавно совершали движение. И вдруг в эту воскресную праздничность летнего дня, в это движение, на первый взгляд бестолковое, но все-таки в какой-то мере сдерживаемое разумом, ворвалась необузданная стихия слепой скорости.
Мне приходилось видеть в своей жизни необъезженных скакунов, которых отлавливали в степи, чтобы приучить к узде, пляски заарканенного вольного оленя и жестокое буйство дикого верблюда, когда его брали в полон целым аилом люди; я наблюдал необузданную силу сохатого, раненного неверной рукой браконьера, и стремительный галоп куланов, сравнимый, пожалуй, только с диким шквалом, но во всем этом была, я бы сказал, осознанность живого, оспаривающего свое место под солнцем. Каждый в том, подчас роковом и кошмарном, движении был частью природы, частью живого и нужного, необходимой каплей в океане вечности.
А там, в Таганрогской бухте, я впервые столкнулся с движением, которое поразило меня своей тупой направленностью в никуда, своей непричастностью ко всему живому, своей сокрушающей силой не во имя чего.
Лишенный людей катер носился по бухте с каким-то оскорбительным тупым хамством, то начинал преследование проходящей мимо моторки, то кидался на плавучие велосипеды, то, завывая, несся к электроходу, но, вдруг изменив направление, почти врезался в яхту, оголтело мчался в открытое море, но, совершив вираж, поворачивал к берегу и снова рыскал в бухте, наводя на людей ужас. Две перевернутых лодки качались на волнах, рядом с ними крохотными поплавками мелькали людские головы, спешили к берегу, неистово работая ногами, с лицами бледными, как бумага, велосипедисты, и оказавшийся тут некстати «катающийся на волнах» лежал, распластавшись на жалком куске дерева и панически махал руками, стараясь побыстрее доплыть до берега, хотя куда проще было оставить и парус и доску, добравшись до суши вплавь, он был отличным пловцом, а тот глиссерок все шнырял, все утюжил высоко поднятым носом бухту, мигом разрушив и праздность воскресного дня, и упорядоченность разумного движения.
Невероятная паника царила в бухте, хотя кое-кто и пытался остановить это тупое, наводящее на людей страх движение.
Глиссер пробовали зачалить, заарканить, взять на абордаж, швырнуть под его бешено вращающийся винт чего-либо, что могло поломать крыльчатку. Но тщетно...
...Надо мной что-то несколько раз сильно хлопнуло, и простор, так неограниченно осязаемый мною, подернулся легкой дымкой.
Поднявшись из шезлонга, я легко установил причину возникновения хлопков и дымки, — на верхнем этаже, прямо надо мною, санитарка выбивала коврики.
— Простите, — сказал я ей как можно вежливее, задирая голову, — вы не могли бы делать это в другом месте?
— Нет, — вполне конкретно ответила она.
— Но я тут отдыхаю...
— А вы уйдите, — ответила санитарка и с завидной тщательностью продолжала дело.
— Я отдыхаю... — чувствуя полную свою беспомощность и как-то жалко сказал я.
— А я работаю, — ответила она.
Старшая сестра-хозяйка смотрела на меня с вниманием и какой-то нежностью. Она все понимала, она кивала головой и даже обещала «пресечь», «дать нагоняй».