Но о Рязани говорить не любит, зато охотно рассказывает о прежнем месте своего жительства, где-то на целине.
— Мы с бригадиром друзья были... Как братья, он всегда у меня лучший друг. А я у него лучший. Знаешь — гуляли!..
Он охотно рассказывает про того настоящего человека, и какой ему был почет, и как они выпивали, и как тот закрывал наряды, и как с его разрешения Саша бункерами продавал зерно.
— Населению ведь тоже надо помочь. — У Саши наивно-чистые глаза, при этом даже чуточку восторженные. — Ох какой был хороший человек бригадир! Умел жить!.. Володя жить не умеет, — говорит он о нынешнем бригадире. — Я к нему в гости пришел. Бутылку принес, а он выгнал. Говорит, я тебя не звал и вообще приходи трезвый. А я и не был пьяный. Маленько с утра выпили с Куксиком и в обед с Колькой. Где же пьяный, если я с бутылкой полной пришел! Нет, так нельзя, — говорит Саша, вздыхая. — Надо по-людски.
О причине настоящей обиды молчит и никогда даже в шутку о том не промолвился. Однажды бригадир выловил его из трактора пьяненького, встряхнул как следует и даже руку приложил. Но об этом разговора нет. Да и обиды настоящей за это у Саши нету. Он человек легкий, отходчивый.
— Сань, ты зачем из-за Таньки трактор утопил? — спрашивает Николай Егорович.
— Почему из-за Таньки? Нужна мне Танька! Я жену люблю.
У Саши трое детей.
— В зиму, Николаевич, запускаем четвертого, — весело говорит он, и ямочки на щеках делаются глубже, а лицо румянее.
К ноябрю родился у Саши четвертый сын.
— Жена дочку хочет и под матрац сковородку кладет. А я увижу и заместо ее топор суну. Вот пацаны и рожаются, — хохочет Саша. — На четвертого опять топором обманул.
— А рукавицы надеваешь? — спрашивает Куксик.
— Это зачем?
— Чтобы точно сын получился.
— У меня и с топором выходит. А насчет Таньки врут.
— Как это врут? — говорит Куксик. — А с кем в лесу-то был? Туда поехал — три красных было, а оттуда...
— Мы с ней в деревне еще их выпили, — говорит Саня, а глаза озорные, довольные, от удовольствия покраснел даже.
— С того и очертел, — говорит Куксик.
Куксик мал ростом, тоже на особинку розовощек, капельку шепеляв и простецки улыбчивый, но хитрый, изворотливый, любящий пожить на подначке.
В той истории Саня не виноват был, только что выпил больше, чем мог.
Бригада получила новехонький «С-100» под самую пахоту зяби. Оранжевый, блестящий, траки будто бы никелированные. В полном комплекте трактор, даже при транснортировке ничего не успели с него снять.
И достался трактор Сане. В том году страда одна на другую наезжала и зябь пахать времени вовсе не оставалось.
Тогда и приключилась эта история.
Он приехал в Петрово к магазину, а под яром сидят ребята, выпивают. Подсел к ним, Куксик подначил. Хвалился потом, что «врезал» Рязани по салазкам.
А тот психанул, кинулся к трактору, врубил переднюю, самую мощную, и — вперед... в атаку...
Ребята из-под яра врассыпную, а Саня вместе с трактором и плугом в реку. Уже в реке, утопая, развернулся и ринулся к берегу, но плуг поставил «С-100» на якорь.
Всей бригадой, всеми тракторами три дня тянули. На Саше и царапинки не было. Бегал, волновался:
— Ребята, не обижу! Матери телеграмму подал — восемьсот рублей вышлет.
Николай Егорович, хотя это и было в октябре, лазил в реку нагишом — отцеплял плуг.
Саня подносил всем. И тут находил силы улыбаться, хотя трусил здорово. Попрут из совхоза, а четвертого жена вот-вот родит.
Не знаю, журили ли Саню, читали ли ему нотации, но в совхозе он остался.
Знаю, что бригадир Володя сказал ему пару ласковых, но в спасении трактора больше других был занят; в конце концов, его стараниями и вытянули «С-100».
Хлеба нынешним летом созрели рано. Озими стоят мощные, те, что успели посеять в срок, не помешала им ныненняя засуха, в каждом колосе по тридцать — тридцать два упругих, словно бы высвеченных изнутри зерна.
Те озими, что посеяли почти в мерзлую землю потощее, реденькие, но тоже выспели. Яровые много хуже, а пересеянные поля и вовсе сирые. Овсы побелели рано, скосить их не успели, подоспели хлеба.
Кажется, еще Геродот писал, что неумелые хозяева стараются объяснить свои неудачи природными условиями. В прошлом году дожди, в этом засуха. Не помню я ни одного такого года, чтобы удовлетворил сельхозника. Но хорошо помнятся мне поля, обработанные и засеянные по всем правилам такой древней и мудрой науки — земледелия, они в любую погоду хороши.
Грустно как-то началась нынешняя страда. Сколько себя помню, рядом с трудом землероба всегда был праздник.
На покосы уходили с песней, с шуткой, даже с плясовой, позднее митинги устраивали, собрания — праздник, а за ним недолгий и всегда поспешный, всегда в полную силу покосный труд. А уж на жатву — говорить нечего. Была в этом дне какая-то высокая и мудрая святость, чистота была: ведь шли не просто на работу — но хлеба жать. И это часто, так часто повторяемое слово «урожай» всегда прикладывалось в первую очередь к хлебной ниве. Многое менялось на земле, но тяжелые зерна славянской речи неизменны в нашем языке: жатва, хлеб, урожай, жить.