Володя раздал комбайнерам огнетушители, на каждую машину по два, и доски с красной печатной строкой: «Жатве 1981 года ударный труд!»
— Повесьте! Без этого в поле не выезжать. — И совсем буднично: — Рязань, ты поезжай на Выполех, будешь косить на свал.
И Саша, взяв под козырек и стукнув как можно сильнее каблуками, полез на комбайн.
Я помню, как на эти земли в день жатвы приезжало из района начальство, специально распределяли на бюро райкома, кто в какой колхоз поедет. На поле, с которого предстояло начать жатву, приплетались старики, бежали дети, шла молодежь. Вся деревня, все село собиралось. И совершалось какое-то таинство, которое долго еще держало душу возвышенно, и хотелось делать и делать добро, и люди, те что жали всю ту пору, становились необыкновенными людьми. И этот традиционный праздник, это таинство сохраняло в них азартный и чистый дух, не позволяя в чем-либо унизиться, пока силы и труд прикасались к хлебу.
Саня выехал в поле и одиноко ползал по нему до восьми часов.
Накосил всего три гектара. Часто останавливался, отлаживал комбайн, менял что-то, что-то перетягивал.
Нарядчица спросила на следующее утро бригадира Комплексной бригады Андреича:
— Жатву-то показывать в сводку?
— А то как же?
— Сколько скосил?
Саня стоял рядом и улыбался. Открыл рот, чтобы ответить, но Андреич опередил:
— Пиши пятнадцать гектар!
Саша так и остался с открытым ртом, стараясь справиться с правдой, которая готова была сорваться с языка. Справился, принял гордый, осанистый вид, хотя что такое пятнадцать гектаров для нивы? Но все-таки пятнадцать не три! И ребенку ясно.
— Знаешь как намучился? Ребра ноют, — сказал неожиданно и заулыбался.
— Ладно, замолчи, — отмахнулась нарядчица. — Я, Андреич, у него в шесть вечера была, и двух гектаров не скосил.
Саня весело подмигнул Андреичу:
— Я дотемна валил.
— Валил, валил! — сказал Андреич. — Пиши в сводку пятнадцать гектар.
Володя одернул свой пиджачок, в разговоре этом он не участвовал, заполняя путевые листы.
— Поезжай и вали нынче до вечера, — сказал Андреич Сане.
— Это как же до вечера, Андреич? Нынче до двенадцати всех комбайнеров собирают на семинар. Будут учить всех новому...
— Я сказал, будешь валить, о новостях тебе ребята расскажут.
— Ладно, — легко согласился Саня и, скорчившись, застонал: — Ох, Егоровна, наломался, и ребра и поясница болят, вот навалялся вчера.
— С чего болят, каждому известно... И чего навалял, тоже все знают, — нарядчица вписала в сводку пятнадцать гектаров.
Этой весной Саня породнился с Николаем Егоровичем. Тот перешел жить к его сестре в соседний совхоз.
— С тремя бабу взял, — гордо говорил, слегка подвыпив. — Буду растить, воспитывать.
Несколько недель они с Саней не разлей водой были, гостевали друг у друга.
Николай Егорович взял расчет в совхозе и подался в строители-монтажники жилитной конторы.
Навестить свояка Саша приехал как-то на тракторе. Возвращался из гостей поздно, а утром Володя сообщил мне:
— Убился Рязань!
— Как?
— В больнице. Перелом ребер, кажется, позвоночника... Трактор под яром в реке лежит...
Увиделись мы с Сашей спустя три месяца.
— Здравия желаю, — взял под козырек сразу двумя руками. Он был улыбчивый, веселый и легкий, как всегда.
— Чем занимаешься?
— Бюллетеню.
— Поумнел?
— Очень немножко, — глаза его весело играли. Он за болезнь пополнел, и лицо его стало еще добрее и безмятежнее. — Я, Николаич, с погашенными фарами шел. Там ведь ездить запрещено. А как упал — не помню.
— Ну и что же теперь будет?
— Что? — удивился он.
— Накажут тебя?
— А я трактор восстановил... Сам, Рязань, он хитрый... — и рассмеялся.
— А где Николай Егорович теперь? — спросил я.
— Скрылся в неизвестном направлении. Оставил вдову с тремя детьми. Я такую родню не признаю, — весело ответил. — Мог бы в больницу чекушку принести, и не подумал.
— Поедем на Выпалех, посмотрим, как Рязань хлеб косит, — сказал Володя.
Мы сели в газик и запылили проселком.
Было знойно, и крепко пахли созревшие озими, пахли они влажным, аккуратной выпечки, хлебом.