— Очень видный писатель... С Красноярска с ним гудели. Пьет как бегемот и только марочный...
Я улыбнулся этой мальчишеской лжи и великодушно разрешил ему это... Все-таки — благодарный читатель.
Прошел год. Как-то в моей московской квартире раздался телефонный звонок.
— Простите, это телефон... — зазвучал в трубке голос Вити, он назвал номер.
Я узнал его сразу и улыбнулся чему-то хорошему, что сразу определилось во мне.
— Да, — сказал я.
— А Юрия Николаевича можно?
— Это я.
— Это вы... Простите, пожалуйста, вы занимаетесь квартирными вопросами?
Такое начало разговора несколько удивило меня.
— Нет...
— Тогда вы, вероятно, служите в пожарной охране.
— Тоже нет, — я начал раздражаться, не люблю розыгрышей и кривляний по телефону.
— Тогда не подскажете, где мы с вами встречались. И почему записан у меня ваш телефон...
Это был не розыгрыш — он не помнил меня.
— Нет, не подскажу... — я уже было опустил трубку, но он каким-то образом почувствовал это и, предупреждая, закричал:
— Простите, пожалуйста! Вы слушаете?
— Да.
— Может быть, как москвич вы знаете, кто сдает комнату или квартиру семейному аспиранту?
— Нет, — сказал я и опустил трубку.
Дерево
Из деревни ушли к вечеру, часу в седьмом, но было все еще жарко. Как из русской печи несло со степи каленым зноем. Резко пахло прогорклой полынью, — землею — чуть сладковато, но остро, с першинкой отсеменившимися травами, морем и солнцем — так пахнет только Коктебель.
Шли босиком по лукоморью, мимо винных погребов, что с давних пор врезали в придорожный курган такие же, как они, крестьяне, еще не обобществленные трудом.
— Пустое дело Яша задумал. Известное дело, Янишар — скала и есть. Не будь так, давно бы смыло, — говорил один, сухой, ребристый, как конская скребница, с щербатым ртом.
Яша не отвечал — думал о вечности и превратности человеческой судьбы: «Жил, жил человек, чудил, босой по земле топал. Сапогов не счесть, туфли там разные. А он — босой. Чудил. И вот нету... Чудно...»
Несли на плечах заступы и лом, прихватили на всякий случай и кирку.
Мужики на деревне говорили:
— Не берись, Яша, одна скала там...
А он взялся. Встретились как-то под Янишаром. Тот, по обыкновению своему, — босой, с посохом, на плечах ряднина до колен вместо рубахи. Помнится, когда он так ходить начал, по округе слух шел, что под рядниной и штанов нету. Мужики даже побить собирались, чтоб не охальничал. Но штаны были — Яша это совершенно точно знал. Тогда, под горою, сказал:
— Умру — на Янишаре хочу лежать.
Вроде бы в шутку сказано, а вышло, что по-серьезному. Яша тогда ответил:
— Тама, Максимильян Ляксандрыч, скала одна. Там могилки не выроешь.
— А вот от вершинки чуть правее и ниже, в седловинке... Легкая там земля.
Землю он знал, слышал ее ступнями своих больших ног, округлую, тугую и горячую, с шершавинкой колючих трав и каменной крошки. Иногда ему казалось, что земля чуточку прогибается под шагом, и это было удивительно. Он останавливался, присаживался и трогал ее ладонью, ощущая шелковистость и тепло, которое есть в каждом человеке, как воспоминание о теплом теле матери, его вскормившем.
Он подолгу сидел на сухой траве, улавливая пыльные запахи тысячелетий, слыша в себе древний ритм гекзаметров и ощущая полное слияние с землею, с ее прошлым, как далеко бы оно ни было. Синие, а иногда лиловые, часто прозрачные и погруженные в вечерний, вечный и словно бы нездешний свет, близко подступали к его глазам горы Карадага. И он, к удивлению своему, находил в ломаных линиях утеса абрис своего лица. Громадную шевелюру вовсе седых волос (а ему шел тогда только пятьдесят пятый год), окладистую бороду, почти касавшуюся воды. И принимал это как один из знаков великой тайны, которой окружен человек со дня своего появления на свет, и потом, и до, и после в том великом круге, которое свершает не подвластное мысли движение. И разум не волен охватить его потому, что сам есть порождение этого движения. И только немногим дано чуть-чуть прикоснуться к этому. Он прикасался. И линия горизонта, проходившая там, где древний Понт, соленый и нежный, сливался с небом, вдруг выгибалась, и он как бы видел тот великий круг, в котором нет ни начала, ни конца, а только их сопряжения, и где море, небо и земля одно целое в вечном, но не роковом движении.
Это он пытался передать в стихах, но слов должных не находилось, и тогда он брался за краски, стараясь ими выразить то, что происходило в нем, о чем он мыслил и как видел этот Карадаг, эту степь, холмы и горы, но краски были тоже бессильны.