Но ему казалось, что стоять ему следует высоко над морем, в жаркой степи, среди редких метелок ковыля и жестких розеток древнего акамфа. Он считал, что семена этого растения принесли в Киммерию на своих ногах римские легионеры.
— Пали огонь, — сказал Яша, выбираясь из глубокой ямы и отряхивая с колен чуть влажную землю. — Во чудеса, сушь кругом, а земля навроде сырая.
Щербатый поднес спичку к собранной сухой охапке трав, и она полыхнула рыжим пламенем. С хрустом занялись листья акамфа, синие змейки побежали по былкам полыни, и костер, набирая силу, определил себя на долгие километры. Внизу увидели огонь. И женщина в черном хрупкая и тоненькая, прошла в комнату, где стоял гроб и, вглядываясь в застывшее лицо, словно впервые увидела его, сказала тихо:
— Мы выполнили твое завещание, ты будешь лежать на Янишаре...
— Деньги вперед брал? — спросил Щербатый, когда они, спустившись с горы, снова присели у моря.
Была ночь, но луна еще не взошла, и море определяло себя легким сырым шелестом и почти неразличимой белой кромкой слабого прибоя.
— Брал, — ответил Яша.
— А почему скрыл, не разделил почему? Давай делить... А потом остальное...
— Авось не скрою, — сказал Яша. — Нет у тебя, Дмитрий, в жизни мысли. Тут ведь дело какое — человек помер... — и замолчал, не нашлось таких слов, чтобы выразить то, о чем думал.
— Магарыч-то особо? — спросил молодой.
— Конечно, — поспешил Щербатый.
Третий, угрюмый и молчаливый, посмотрел на Яшу.
Тот кивнул.
— Красного не надо, — сказал Щербатый. — Белое пить будем. Нешто красным человека поминают? От него бурление в брюхе...
— Водочкой, — сказал со вкусом молчавший.
— И то помянем как следует! — Яша поднялся. — Пошли, братцы...
Есть море, Карадаг, утес, очертаниями своими напоминающий абрис лица Поэта, есть пронизанный солнцем и удивительным запахом моря и степи Коктебель, есть хищный, меняющий на дню по нескольку раз свой цвет мыс Хамелеон, и за ним Тихая бухта, где волны в любую погоду повторяют вечные древние гекзаметры, есть желтая-желтая степь с малыми квадратами возделанной земли, есть гора Янишар, которую людская память переименовала именем Поэта, есть его могила.
И над всем этим, над могильной плитой, над холмиком голубых прибрежных трасов — дерево. Обыкновенное, с густой шевелюрой кроны, в птичьем щебете, в шелесте осенней листвы, в зелени первых плодов.
И никто не знает, кем посажено оно тут, среди нагого вольного простора, и как сумело выжить, подняться и зазеленеть. Никто…
А ничего и не было...
(Невыдуманная история с тремя неизвестными)
1. Ночь выдалась мягкая, с ленивым редким снегопадом, не по-зимнему влажная, с невыветрившимся до утра сладким запахом отработанных газов, с запахом сырого каучука, дешевых столовых и резким запахом кожевенных заводов — главного производства города. Запах этот стал привычным, и горожане его не замечали.
В доме номер восемнадцать по Первомайской улице просыпались рано. Дом этот был послевоенной постройки. Почти метровой толщины стены, лепнина по фасаду, ложные портики, тяжелые двухстворчатые двери. Таких домов в городе была целая улица, но на Первомайской — только дом номер восемнадцать. И потому был он слишком даже заметен среди порядка одинаковых, стандартных коробок в пять этажей.
В восемнадцатом доме многие квартиры занимали рабочие кожевенных заводов, поэтому и просыпались тут рано.
Еще чуть брезжил серенький вялый рассвет, а из единственного подъезда вышли двое.
Ленивый сырой снег быстро запорошил их следы, но плохо притворенная дверь подъезда долго скрипела на малом ветру.
Спустя некоторое время на верхней площадке четвертого этажа взвизгнул отодвигаемый засов, щелкнул выключатель, и вся лестничная клетка, с широкими, под мрамор маршами, с дубовыми, изрезанными всякими словами поручнями, осветилась рыжеватым светом.
Сверху сошли еще двое. Она была у дверей подъезда, когда он, только спустившись на первый этаж, вдруг окликнул ее:
— Мань! Мань! Погляди-ка!..
Подле отопительной батареи лежал необыкновенный сверток. То есть сверток был обыкновенным, только лежал он в необыкновенном для него месте.
— Мань! Гляди-ко! Навроде ребенок. — Тот, что сбежал на первый этаж, наклонился над лежащим. Тут и специалистом не надо было быть, чтобы сразу определить, что это такое. — Ну да, ребенок! Мань!
— Твой, что ли?
— Да ты что! Вот дура! Ну, ребенок же! Лежит...
— Ты, что ли, положил? — снова спросила она.
— Да нет! Мань... Это же... — покладисто забубнил он.
Но дверь подъезда резко хлопнула.