— Помню, — сказал сын. И добавил: — Сколько тебе говорили: не трепи себе нервы по каждому пустяку. Подкидыша твоего государство воспитает.
— Ну, знаешь! — сказал Князев. — С тобой по-хорошему нельзя...
13. В паспортном столе дали справку: «Мясникова Кира Евгеньевна ни в городе Ланске, ни в районе не проживает».
Князев расстроился. Бывают же такие дни, когда, как бы нарочно, ни единого кончика, за который бы ухватиться.
— А может, они гастролеры? — высказал предположение прокурор.
Гастролерами издавна назывались правонарушители, не имевшие постоянного места жительства и заскакивающие в тот или другой район страны на короткий срок.
Такой уверенности, даже склонности к такому предположению у Князева не было. Казалось ему: тут в городе должны быть эти горе-родители. А почему? Объяснить не мог.
Он снова и снова допрашивал свидетелей, пытался установить какие-то новые факты или, точнее, воспроизвести словесный портрет тех, что ранним утром пробежали по улице Первомайской туда и обратно, и тех, которых видели врачи, сестры и нянечки в четвертом городском роддоме. И опять же, по вовсе незаметным черточкам, промелькнувшим в рассказе дворничихи и медперсонала, Князев улавливал, выражаясь варварским языком протоколов, идентичность портретов.
Он снова и снова изучал вещдоки: крохотный подгузник, добросовестно отделанный младенцем, две простынки, все еще сладковато пахнущие детским тельцем, новехонькое одеяльце с голубой широкой лентой, стеганый конверт с кружевами.
Приданое новорожденному, как сразу же определил Князев, было куплено в комплекте, и он долго и безрезультатно доискивался, кто купил этот комплект в единственном фирменном магазине «Малыш». В других магазинах города приданое для новорожденных не продавалось.
— Михаил Иванович, вы на Мясниковых запрос делали, — позвонила паспортистка, — так вот у нас тут ошибочка произошла: Мясников Николай Григорьевич, проживающий по улице Энтузиастов, дом сорок четыре. Ему ошибочно указан год рождения 1902-й, следует читать 1962-й.
Князев был человек спокойный, но тут взвился под потолок:
— Ошибочка! Да знаете ли вы!.. — и кинул трубку.
Виданное ли дело: в Ланске и районе всего двое Мясниковых — Мясников Иван Иванович, их прокурор, и Мясников Николай Григорьевич, которого Князев тоже хорошо знал. Персональный пенсионер союзного значения, бывший директор торга. О нем было известно, что уехал Николай Григорьевич из Ланска на жительство к дочке в Краснодар, уже лет пять как уехал. И очень подивился Князев, получив справку, что этот самый Мясников проживает в городском жилом массиве частной застройки. Даже подумал тогда: «Не усидел старик в теплом Краснодаре, вероятно, купил домишко и вернулся в родные пенаты».
Теперь же получалось, что этот новый Николай Григорьевич моложе того ровно на шестьдесят лет, ровесник Кире Евгеньевне, а значит, может иметь самое прямое отношение к ней и к случаю, произошедшему ранним утром 3 января 1979 года в доме номер восемнадцать по Первомайской улице.
Оп позвонил в паспортный стол. Паспортистка хлюпала носом.
— Вы извините меня, — сказал Князев.
— Да-а... Вы теперь рапорт напишете, — глотая слезы и чуть даже подвывая, протянула паспортистка.
— Не буду я рапорт писать, — сказал Князев, сам смущаясь и даже краснея. — Извините меня.
— Это я не туда пальцем ударила на машинке, — уже бодро сказала паспортистка. — Копии подкалывала нынче и заметила, — это прозвучало как что-то такое, что должно быть обязательно одобрено.
— Молодец, — похвалил Князев и спросил: — Какая у этого Николая Григорьевича прописка?
Прописка, как и ожидал, оказалась временная.
14. Феня сидела перед Князевым бледная, как бы вся уменьшившаяся в размерах. Даже прелестный Фенин бюст не был нынче столь грациозен и необъятен. Губы у нее вдруг затряслись, и она, не скрывая своего лица, вдруг разревелась. Слезы ручьями хлынули по пухлым Фениным щекам и часто-часто закапали на кофточку, а она, прижав носовой платок к набухшим вдруг клубничной спелостью ноздрям, взрыдывала и глядела сквозь слезы на Князева испуганными, громадными и честными глазами.
— Она по паспорту не Мясникова была-а-а, — ревела Феня, растягивая окончания слов. — Она-а меня-а упросила-а-а так записа-а-ть. Деска-ать, ей паспорт поменя-а-а-а... — дальше уже ничего нельзя было разобрать.
За свою жизнь Князев видел много слез. Но чтобы так плакали! Не видел!
Могучая, дебелая Феня, телесновосхитительная Феня, возданная излучать здоровье и радость, как громадная снежная баба под апрельским солнцем, истекала на глазах Князева прозрачной влагой.