Что-то мешало в глазу, и собака, поморгав, подняла морду.
Я выдержал долгий взгляд, не подлизываясь, не чмокая, как это делают, когда хотят приманить к себе, не сказал ей ни слова. Мы просто смотрели в глаза друг другу, и каждый думал о своем.
Я — о том, что у меня теперь есть собака и не надо больше мучиться одиночеством, в котором для меня всегда есть чье-то тайное присутствие, ощущение обреченности и близкого страшного предела, когда в единый миг свершится вдруг такое, после чего я уже не буду я. А о чем думала собака, я мог только догадываться, но в глазах ее, налитых живой влагой темной крови, угадывал непреодолимую жажду общения и жажду понять и быть понятой.
Мы остались на берегу океана вдвоем.
Мне было чуточку совестно, и я сказал:
— Такие вот мы люди, мальчик!
Услышав «мальчик», пес насторожил уши, поднял голову и потянулся ко мне мордой.
Так нашлось ему имя.
И я почувствовал, что нам хорошо вдвоем, что тревога, постоянная тоска по еще не свершенному и не свершившемуся, мой затаенный страх ожидания, одиночество — все это осталось в том времени, когда у меня не было собаки.
Океан лениво переваливался, отдувался и постанывал, словно менял бока после долгой спячки. Ничем не ограниченная даль щемила глаза, втягивая нас в распахнутый простор, где едва проглядывался остров Медвежий, на котором нам с Мальчиком предстояло жить.
Мальчик глубоко вздохнул, опадая пахами, и снова со смаком потянул в себя воздух.
— Мальчик! — сказал я. — Мальчик.
Он понял и стремительно сморгнул капельку влаги, набежавшую на глаза, и снова посмотрел на меня, как бы подтверждая мою мысль и продолжая ее: «Ничего, мы теперь вдвоем, и надолго. Ты вроде неплохой, хозяин?» Конечно, это была самая замечательная собака из всех, которых я когда-либо знал.
Океан катил и катил волны, подступая к берегу, и уже крутолобые буруны с шипением бодали белые оглодыши топляков, а мы с Мальчиком все глядели вдаль и были вполне довольны тем, что пока не надо никуда идти и что человек и собака имеют право почувствовать себя родней и посидеть так вот хотя бы в первые часы знакомства.
Мне казалось, что таких часов у нас с Мальчиком еще очень много и ему никогда не придется менять хозяина.
— Что это? — спросил меня наш завхоз, когда я вернулся на базу.
— Мальчик,
— Чей?
— Мой.
— Не думай протащить его как собственность партии! — предупредил завхоз. — Кормежка на твои личные. Такого громилу легче похоронить.
— Ну, ну! — сказал я. — Собака — друг человека. Не бойся, тебя не объест.
Завхоз следил не только за тем, что мы поедаем, но и за тем, что оставалось от нас. В поселке, где третий год базировалась партия, была у него пассия с кабанчиком, которого откармливали с нашего стола.
— Чистокровный гончак, — сказал наш старший геолог Саул Саулович, знаток природы, с наивной непосредственностью путавший обыкновенного воробья с зябликом, синицу с плисточкой, а скворца с дроздом, разделяя весь животный мир лишь на полезных и вредных. — Великолепный гончак! Поглядите, какой у него сократовский лоб! — восторгался старший геолог. — И при всем том этакая простецкая улыбочка рубахи-парня. Вы не находите, что он несколько похож на вас?
— Саул Саулович!..
— Нет! Нет! Не лбом и не глазами, а этой вот улыбочкой.
Каким он был тогда, мой Мальчик? Я плохо представляю его зрительно, ведь время стерло не только приметы собаки, но и лица людей, события. К тому же в то далекое время я был молод, а молодости свойственно ощущать, но не запоминать. И только то, что помимо нашей воли отпечатывается в душе, хранится долго, вплоть до предела.
И вот сейчас, когда я пишу эти строки, я вдруг ясно увидел его там, на далеком берегу моей молодости.
Мальчик был соловой, чуть-чуть в рыжину масти, шерсть его, блестящая и теплая, была совсем такой же, как кожа хорошо ухоженной, выкормленной овсом лошади; она была шелковистой и мягкой. Крупную голову Мальчик всегда держал гордо, иногда сгоняя на лоб глубокие складки, когда что-то ему было непонятно. Глаза цвета только что свернувшейся крови, темные, с алыми лепестками чуть-чуть вывернутых в уголках век, были громадны на его лобастой морде, разделенной белоснежной ниточкой на две равные доли, а нюхалка была черной, и эта чернота обрамляла пасть, опадая к прикусу, где снова неожиданно ало теплились уголки его губ. Белая манишка как бы определяла сильную грудь с явно обозначенными мускулами, которые были как бы продолжением гибкой шеи и перетекали в сильные, стройные и очень длинные ноги. Передние лапы до средней бабки были в белых перчатках, и это очень гармонировало с манишкой на груди. Безупречный экстерьер...