Но ничего не могло примирить меня с ним.
Ни назавтра, ни на третий и даже ни на пятый день Протасов к нам не прилетел. Не было летной погоды. И тогда было решено обезвредить район собственными силами.
У нас было три карабина, одно ружье, пять стрелков и собака.
Правда, некоторые, как и Протасов, Мальчика в счет не брали.
Но Саул Саулович и тут оказался на высоте.
— Гончак чистых кровей, — сказал он, — от природы охотник. Он лучше любого знает, как брать медведя. Скажите вы, его хозяин, берет он след зверя?
— Еще как! — сказал я, вспомнив, как дыбит шерсть Мальчик и как напрягает хвост, встретив свежий след медведя.
— Итак, решено: идем цепью на предполагаемое местонахождение зверя. Не сидеть же сложа руки еще неделю, когда горит план полевых работ!
Мы вышли с Мальчиком на разведку, чтобы потом конкретно определить путь наступления.
Шлось мне тогда беспечно, легко и даже как-то задиристо. Я замечал не только в себе, но и в других людях эту вот беспечную легкость, когда в руках появляется оружие. А у меня на плече болтался пятизарядный карабин, и у моего товарища тоже. Мы шли втроем в тайгу задиристо и весело, мечтая только об одном: чтобы он на нас вышел. Я подуськивал Мальчика, и он, пока еще не попав на медвежий след, тоже был беспечно задирист. Ставил перпендикуляром хвост, тыкал мордой в траву, закладывал небольшие круги и с любопытством поглядывал на мой карабин.
— Смотри, оружие знает! — отмечал мой товарищ.
— Ага... — с удовольствием соглашался я. — Давно не работал! Ну ничего, Мальчик, мы еще стрельнем.
Стрельнуть пришлось раньше, чем мы могли предположить.
Мальчик вдруг резко затормозил, вытянул вперед прекрасную свою морду и поднял переднюю лапу, застыв в сковавшем каждый его мускул напряжении.
— Медведь! — прошептал мой товарищ, и я увидел впереди громадную, согнутую дугой спину, прижатую к земле дремучую голову и, почувствовав, что зверь вот-вот сделает прыжок, сорвал карабин и резанул навскидку, почти не метясь.
То, что произошло в следующий момент, ясно пришло ко мне, когда мы, запалив окончательно свои легкие, наконец-то остановились и перевели дух.
— Убил? — спросил товарищ, все еще задыхаясь.
— Кажется... — сказал я, не веря этому.
— А зачем бежали?
— Зачем?.. — я не смог ответить.
Да, на самом деле, зачем бежали мы так стремительно и так долго и с чего начался этот бег? И где Мальчик? И тут все так ясно увиделось мне: я вскидываю карабин, нажимаю спусковой крючок, тишину раскалывает выстрел... И еще... и еще отчаянный вопль... Не зверя. Моего Мальчика. Он забирает под себя хвост, отчаянно визжит и кидается наутек... Мы за ним...
На базе нас ждала новость: прилетел вертолет. Прибыли три охотника во главе с Протасовым и три жалких, беспородных собачонки с безобразными крендельками хвостов.
— Этот главный, — говорил Протасов, указывая на обшарпанного черного кобелька. — Он всех и ведет. А уж коли посадят медведя, то не даст ему встать, все портки ему порвет. И что, зараза, делает: норовит за естество взять...
Мальчика моего на базе не оказалось. Не объявился он и тогда, когда далеко отогнали из тех мест медвежий род и добыли мясоеда. У того действительно гноилась на хребте страшная рана, оставленная еще с весны человеком.
Мы возобновили работу и, несмотря на потерянное время, стали совершать маршруты, как то и предписывают инструкции, вдвоем и даже по трое.
Мне часто казалось, что из тайги ко мне выбегает Мальчик, я видел его даже во сне, но собака не находилась.
Иногда вспоминал я тот трагический момент нашего позора — Мальчик вывел меня на обыкновенную валежину, а я жахнул по ней, уверенный, что стреляю в медведя. Мне становилось стыдно. Но когда вспоминалось, как завизжал, напуганный выстрелом, мой гончак, как он, заслепясь, кинул меня, бросился неизвестно куда, становилось и вовсе не по себе...
С Мальчиком мы встретились осенью в том же рыбачьем поселке на берегу океана.
Он, подняв хвост, шел по лайде, предводительствуя в своре выродившихся дальневосточных лаек. Банда эта, поскуливая, лая и повизгивая, пожирала все, что оставил отлив: куски нерпичьей ворвани, гнилую рыбу, дохлых рачков, еще и еще что-то, что стремительно раскалывали их зубы и пропускали через себя глотки. Иногда возникали и мелкие потасовки. Но Мальчик в них не участвовал, он — собака чистых кровей — вел себя по-особому: с достоинством, держался чуть впереди своры, обнюхивая и оставляя ей пропитание, и только с особым аппетитом и всласть пожирал наиболее свежие листья морской капусты.
— Мальчик! Мальчик! — позвал я, радуясь.
Он поднял голову, вильнул хвостом и, смутившись на самую малую долю мгновения, снова приобрел вид неуязвимого, знающего себе цену вожака вольной стаи, которая с молчаливого его согласия с удовольствием облаяла меня.