Знал, что грешил, но расхваливал парнишку, желая его заполучить.
Но чем-то был он дорог Елене Ивановне, все мои восторги пропускала старушка мимо ушей.
Пробовал я у нее и купить чучело. Не тут-то было! Только отмахивалась рукою — и весь разговор.
Степан Иванович, тот несколько раз снимал со стены медвежонка, намереваясь вручить его мне. Но каждый раз Елена Ивановна отбирала и водворяла чучело на место.
Так и сидел парнишка на стене в ни разу не надеванной Степаном Ивановичем шляпе.
Он, верно, и сейчас там сидит, в далекой таежной Моге.
И почему-то мне очень хорошо, когда я вспоминаю, как хотелось иметь его у себя и как Елена Ивановна противилась этому. Оттого хорошо, что противилась. Степан Иванович с медведями во всю свою долгую жизнь не ладил. Любил рассказывать, как воевал с ними, как не давал спуску.
— Этат кто ж хозяин? — хорохорился старичок, пригубив рюмочку (вина он почти не пил). — Ты тока али я тока! Я тока хозяин! И свою власть устанавливаю!..
Девяноста трех лет, уже почти вовсе ослепнув, за городьбой своей заимки на Усть-Чайке добыл старик последнего в своей жизни медведя.
Вышел недалеко в тайгу с ружьишком потолкаться и добыл...
Он уже тогда и сынов в лицо различить не мог, по голосу только распознавал. Все больше лежал у печи, постанывал или дремал на солнцегрее, сухой, легкий и немощный. В тот самый год виделся я со Степаном Ивановичем, и он, признав меня все-таки и по голосу и по росту, дребезжа сухоньким смешком, рассказывал многое, но почему-то вспоминал только империалистическую войну. Да так, словно было это совсем недавно. Вспоминал товарищей, командиров, называл их по именам и фамилиям, обрисовывая каждого настолько живо, что они, те далекие, ни разу мною не встреченные в жизни, до сих пор живы в памяти. Только раз отклонились от тех военных воспоминаний, когда я настойчиво попросил рассказать о падении Тунгусского метеорита.
— Как же-тка сперва, сперва громыхание было... И того шаманы эвенкам говорили: однако конец света грядет. Дак вот же вдруг другое солнышко взошло... И грохотание... Вот тут взошло. — Степан Иванович, натыкаясь на лавки, пробежал к окошку, сунулся к беленому боку печи, повел по нему рукою. — Вот тутока пошло, пошло и туда вышло.
Солнце, которое всю его жизнь всходило совсем в другом окошке избы и, медленно перемещаясь по другому боку печи, уплывало к закату, определяло весь ход бытия. А тут вдруг с грохотанием прошло стремительно совсем по-другому кругу. Ни до, ни после никто так точно из тех, кто видел чудо, не передал сути происшедшего на Тунгуске, как Степан Иванович. Удивительно ясным стало для меня то тайное действо, следы которого годами искал я среди таежной нежити...
Степан Иванович был великий дока разгадывать любые загадки, которые до сих пор преподносит человеку в великом безмолвии природа.
Но его неожиданную и загадочную смерть никто не смог растолковать мне по сей день. Я часто возвращаюсь мыслями к ней, как и к еще одной, определенной стариком.
Год пройдя, Степан Иванович снова потолокся за огородь своей заимки на Усть-Чайке с тем же ружьишком в то же время и с теми же намерениями, которые всю жизнь имел в тайге.
Ни сын, ни Елена Ивановна даже и внимания на его уход не обратили.
Однако пришло время и появиться старику, а его нет. Покричали, позвали, Елена Ивановна на заимке поискала — нету.
Послала сына Володю.
— Сослепу, видно, заплутался дед-от...
Володя нашел отца на том самом месте, где прошлым годом добыл старик последнего своего медведя.
Зверь выследил человека и, не причинив ему и малого вреда, не порвал, не заломал, не оцарапал даже, легонечко и даже как-то нежно обнял его, а тот и дух испустил. Но самое странное в смерти старого охотника было то, что медведь раздел его догола и положил нагишом на самое видное место — пригорочек, где телешили прошлым годом последнего медведя Степана Ивановича.
И одежки-лопотины охотничьей не тронул зверь, сложил ее в кучку и удалился.
Это о смерти охотника. А вот о другой, которую помню я до мельчайших подробностей вот уже более четверти века.
За избой Елены Ивановны и Степана Ивановича — широкая елань. По весне ее затопляет Нижняя Тунгуска, определяя свое древнее русло. И тогда вода плещет под самыми окнами и стелется на многие километры, словно бы отодвигая прочь тайгу.
За еланью на взлобочке сельский погост с оградками и без оградок, с пирамидками-звездами и крестами.
На памяти стариков только раз затопляло погост, и в год тот черными ладьями плыли по Тунгуске гробы.