И я, низко наклоняясь над книгой и тыча в нее пальцем, прочитал еще одну фразу, где снова было это слово.
Мама вытерла руки о передник, взяла у меня книжку, раскрыла ее наугад и, указав пальцем на строчку, сказала:
— Читай!
И я прочел.
Хорошо знаю, что книга эта была «Тихим Доном», поскольку об этом часто вспоминали у нас в семье, рассказывая, как я необычно научился читать.
И вот нынче, прочитав страничку, я долго глядел в окно, не воспринимая обычной дали, ограниченной грядкой черного леса, ни белых берез на старых межевых делянках, ни черных под осенним дождем изб деревни...
Все еще находясь в том удивительно реальном мире, пронзенным Вечным Светом, я вдруг увидел ту самую впервые прочитанную мной строчку, которую тщетно искал в романе при каждом прочтении:
А вот и вторая:
Как же так? Столько раз перечитывал «Тихий Дон», столько о нем читал, но ни разу не обратил внимания на это.
Ведь для чего-то потребовалось Шолохову предварить роман:
Сделалось жарко, а потом долгой шемящей болью охватило душу. От этой трижды повторенной «зе́млюшки», от этого словно бы набатного трижды повторенного «Дон», от этих поставленных наперед материнских — отцовских слез.
А дальше ударил в каждой строке вечевой казачий колокол: Дон — Дон — Дону — Дона — Дона:
Тревога вошла в сердце, озабоченность и сострадание...
Не могу унять волнения, не могу понять, почему волнуюсь, почему мутит глаза слезами. Но уже опять восстает из той самой зе́млюшки Вечный Свет.
Только однажды увидел я еще раз мир, пронзенный этим Светом, в подлинниках Леонардо да Винчи.
Я снова и снова перечитываю предварение романа, ощущая в себе прикосновение к тайне.
Что руководило великим мастером, когда перед зачином третьей книги снова возникает старинная казачья песня? Но так разительно отличающаяся от изначальных и звукописью, и ритмом, словно бы сам Дон, влившись в тот мир, разделил его на два берега. И течет эта река Жизни, подчиненная широкому и полноводному движению:
Я никогда не слышал этой песни в исполнении. Хотя в свое время посчастливилось слушать казачьи хоры. А тут вдруг песня эта прозвучала в яви, да так хорошо, словно пели ее за нашим деревенским пашенным холмом...
Пели казаки. На том берегу и на этом. Пели одну песню:
Удивительно соразмерен роман в четырех своих книгах. Удивительная, почти неправдоподобная организация. Первые две книги между собой разнятся всего несколькими страницами. Другие две всего десятками страниц.
Громадная эпопея — как строфа русского стиха — четверостишие.
Снова охватывает волнение, снова сжимает болью сердце, и комок подкатывает к самому горлу:
«Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным сияющим под холодным солнцем миром».
Как же я раньше не заметил этой удивительной поэтической организованности романа? Поговорить бы обо всем этом с Михаилом Александровичем.
А ведь судьба давала мне такую возможность не однажды. Не поговорил...
Впервые я увидел Шолохова в году пятьдесят шестом. Было это в теперь уже не существующем ресторане гостиницы «Гранд-отель».
Михаил Александрович, приезжая в Москву, любил останавливаться в той гостинице.