22. Первую ночь в Петропавловской крепости Кущин не мог уснуть.
Настоящее, прошлое и будущее, спрессованное воедино, наполняли малое пространство каземата, совершая в нем нечто зловещее и тайное, не подвластное разуму.
Он старался разъять времена. Определить настоящее, вспомнить прошлое, представить будущее. Но это не удавалось.
Кущин жил, видел окружающие предметы, различая их в мутном свете тюремного фонаря, воспринимал их назначение: чугунная печь, табурет, крохотный столик с углубившейся корытцем столешницей, кровать, на которой лежит арестантский халат коровьего сукна, черное окошко иконы в тайну начала бытия — троица, стульчак в углу, дверь, и вокруг — камень, тяжелый, молчаливый и грубый.
Кущин видел все это и даже к чему-то прикасался, но все вокруг было помимо него, сам он не обитал тут, а как бы находился за пределом всего сущего — там, где настоящее, прошлое и будущее не имеет понятий, где начало сопряжено с концом.
Четыре шага от двери к стене, четыре шага от стены к двери. И так бесконечно, туда и обратно.
От частых поворотов у него закружилась голова, и он ощутил себя свободно парящим в пространстве. Попробовал вылететь прочь, нацелившись на крохотное зарешеченное окошко под самым потолком, но больно ударился о камень и упал на пол.
«Ходить надо медленнее, тогда не будет кружиться голова», — подумал про себя, но ясно услышал голос. Мысль его таинственным образом обрела звучание.
Не размыкая губ, он произнес мысленно: «Но ведь я летал, не касаясь тверди».
И снова услышал это со стороны, как бы произнесенное камнем.
Ужас охватил Кущина. Все, что ни возникало в его уставшем мозгу, все превращалось в звук, в какую-то бессмысленную какофонию.
Пространство разомкнулось перед ним, и он увидел древние секвойи на зеленых холмах, пальмы и воздух — прозрачный и голубой, перетекающий в золотые чаши.
В его каземат Оттуда, рожденный этим вот движением воздуха и прикосновением к золотым чашам, донесся единый звук, заглушая и запрещая все другие. Он был упругим и окатистым, определяющим время. Звук повторялся мягкими ударами в самом Кущине, и он, насчитав их шесть, понял, что слышит древние часы на колокольне Петропавловского собора.
Время, обретая привычное, возвращалось в мрачный каземат. И Кущин, осознавая это, все-таки уловил нечто неизведанное ранее: кто-то, легко разъяв камень, вошел к нему, вселяя в душу уверенность и твердость в сердце. Это была первая победа над самим собой из сонма предстоящих ему в будущем.
Кущин почувствовал себя изнуренным, но все-таки поднялся с колен и, шатаясь, пошел к двери, определяя круг своей жизни движением. Он снова был один на один с властью, на него негодующей, но с ним был и опыт этой ночи.
На колокольне пробило восемь. Он приветствовал сердцем эти удары, находя в них великую связь с миром.
Позднее Николай скажет:
— Мне донесли, что в его камере слышен бой часов Великого Петра?! Недопустимо! Пытайте тишиной!..
И Кущина переведут в еще более глухой и малый каземат, где ничто не нарушало глубокой тишины камня.
В девять дверь открылась. Пришел служитель. Принес два куска сахара, калач, жестяную кружку и чайник.
— Скажи, любезный, который час? — с удовольствием произнес Кущин.
Служитель не ответил, оглядел камеру, пропуская мимо своего взгляда Кущина, задержался на мгновение на нетронутой постели и вышел.
Кущин едва успел разглядеть его.
Чай был горячим и хорошо заваренным, калач пышный, с румяной корочкой, пахнущий каленым подом русской печи.
Снова пришел служитель.
—Не мог бы ты, любезный, — предполагая, что старый этот человек плохо слышит, громко говорил Кущин, — сказать смотрителю, чтобы мне дали табаку. Я потерял где-то свой кисет.
У служителя из ушей росли седые волосы. И Кущин решил, что тот вовсе глух.
— Что ты молчишь, братец? Не слышишь? — попробовал объясниться знаками, но служитель и тут не подал никакого вида, убирая со стола и опять поглядывая на застланную постель. Он как бы давал понять узнику, что в его положении сон — спасение.
Заглянул в каземат здоровенный, но тоже старый солдат. Кущин и с ним попробовал заговорить, но тот только таращил глаза и устрашающе водил седыми усами.
— Ну и бог с вами, молчите, — сказал Кущин, довольный и тем, что видит их и разговаривает, хотя не получая ответа. — Скажи смотрителю, чтобы дал табаку! — крикнул он солдату, когда тот заглядывал в дверной волчок.
После завтрака Кущин решил отдыхать и лег в постель.
Служитель затопил печь и, сидя на корточках перед нею, спиной к двери, вдруг сказал до хрипоты сдавленным голосом: