— Учтите, полковник, — сказал плац-адъютант, вручая ему бумагу, — государь и учрежденный им Тайный комитет очень ценят, когда спрашиваемый отвечает на вопросные пункты скоро и обстоятельно. Поспешите с этим...
...Стояла снежная погожая зима. За Камнем — Уралом почтовые станции и станки были завалены под самые стрехи сугробами. Ехали только днем, поскольку с заходом солнца мороз лютовал нестерпимо.
В Тобольск прикатили в конце марта. Город этот был стар, и рубленые посады, что лепились по склону горы, подымаясь к генерал-губернаторскому дому, почернели. Но по окрайным улицам рубили новые избы, стучали топоры, и перелетал от дома к дому веселый матерок плотничьих артелей.
В Тобольске задерживаться не стали и к середине апреля съехали к Красному Яру. Тут Кущин и сопровождавший его поручик Русин должны были дождаться вскрытия рек и сплыть по Енисею до Туруханских зимовий.
А там Кущин предполагал войти в устье Катанги — Нижней Тунгуски — и, поднимаясь вверх по реке, исследовать ее бассейн.
В делах старого Сибирского приказа он обнаружил летопись, которая рассказывала о том, что казак Ермакова войска, Камышлов со товарищи, прошел в одно лето рекою до большой воды — Лены. На следующее лето ватажка поднялась вверх по Лене, вошла в другую реку и, основав в среднем ее течении зимовье Казачинское, осела там на житье, мешаясь с местным населением и добывая большой фарт охотой и рыбной ловлей.
Летопись увлекла его, к тому же он нашел и еще несколько древних актов и указов, подтверждающих мысль, что дальняя окраина Российской империи далеко не бесполезна для государства. К тому же через Енисей, Тунгуску и Лену видел он удобный путь на бескрайний север Сибири.
В Корпусе путей сообщения, где он служил тогда, уволившись из армии и блестяще сдав экзамен на звание инженера, план Кущина поддержали и дали записке ход.
Тогда им владела непроходящая жажда как можно обильнее и щедрее жить на благо отчизны. Он и сейчас, брошенный в застенок, не переставал думать о пользе государства Российского, предполагая открыть молодому монарху глаза на положение вещей, усвоенное им из долгого опыта и привычки глубоко и основательно думать.
Это сейчас и боролось в нем с отчаянием и страхом перед будущим, ради одного этого взывал он к прошлому, черпал из светлых побуждений своей жизни силы для нынешнего.
Так долго пришлось ждать, пока доклад его и записка ходили из одной канцелярии в другую, поднимаясь по запутанным лабиринтам российского управления к самовластию.
Кущин времени зря не терял. Он много писал, издал изыскания по древним окраинам Сибири, перетолковывая на современный язык открытые им летописи, указы и акты Сибирского приказа, пробовал себя в поэзии, и удачно, занимался математикой и расшифровкой египетских письмен. Ему первому пришло в голову, что письмена эти не что иное, как математические формулы, и даже, может быть, из более сложной науки, которая должна прийти на замещение материи чисел.
Принадлежал Кущину и опыт сопряжения математики с философией.
— Ум яркий и оригинальный! — сказал о нем молодой повеса, только что выпущенный из лицея, но отмеченный гением, хотя и преуспевал в то время в танцах да фехтовании. Не было тогда ему равных в этом.
Но Кущин тоже узрел среди других Пушкина, находя в нем то, что спустя многие годы сделает его солнцем России.
Он, на семь лет старше поэта, отмеченный боевыми орденами, золотым оружием за храбрость, врученным фельдмаршалом Кутузовым, армейский полковник и полковник-инженер, стремился к знакомству с этим веселым шалопаем, бездумно прожигавшим жизнь. Был представлен ему. Они сошлись накоротке, и Кущин гордился дружбой, хотя и отлично знал, сколь неразборчив в своих знакомствах поэт. Тогда вокруг Пушкина вилось пестрое и пустое общество столичных щеголей и повес.
— Мне хочется странствовать, — признался Александр Сергеевич, — только потому и пошел я по министеретву иностранных дел.
Но на службу не являлся вовсе.
— Вы едете на окрайный Север?
— Поедемте вместе, — предложил Кущин.
Пушкин задумался на минуту и вдруг, воссияв разом, как это умел только он, почему-то рассмеялся и сказал:
— Нет. Вреден Север для меня...
Кущин стал расписывать трудности и прелести путешествия, великий простор Енисея, девственный покой Катанги, детей природы, доныне диких — тунгусов, и Пушкин, опять чему-то воссияв и опять рассмеявшись, несколько раз повторил: