— Доныне диких...
Кущин отметил для себя одну черту в поэте: тот постоянно прислушивался к чему-то, в нем происходящему. Рассмеется от души, от сердца, как в колоколе, в хорошо развитой его груди прозвучит смех, и вдруг замрет, прислушается и скажет что-то.
— Послушайте, Кущин, напишите пиесу о чести, доблести и славе, — серьезно сказал как-то. — У вас получится! Вам дано...
Жить литературой, знать ее было тогда главным в обществе.
— Только литература великая и честная способна сделать человека человеком...
— Едемте к старухе Кирхтгоф, — предложил однажды. — Знаете, живет тут одна старая ведьма-немка. Судьбу предсказывает. Хочу знать свою... Мне очень надо.
Кущин согласился, и они поехали.
Кирхтгоф, сморщенная и желтая, в громадном чепце, в платье с бесчисленными оборками, копною сидела в кресле перед ломберным столиком, где в беспорядке лежали две колоды карт, смятые бумажки, табакерка, монокль и гусарская трубка. В комнате по-немецки аккуратно прибрано, но пахло кошками, жженой серой и богородской травкой.
Глаза у старухи были острые, сухие, не размытые годами, а нос, вопреки всему лицу, рыхлому и сырому, тонкий, с синим высохшим хрящом и чуть загнутый к толстым влажным губам.
Старуха, взглянув на пришедших, согласилась гадать и выбрала Пушкина.
— По руке буду, — сказала она басом на плохом французском с саксонским акцентом.
— Валяй по руке, — озорно сказал по-русски Пушкин, предполагая, что Кирхтгоф не поймет.
Но та скривилась, что должно было означать улыбку.
— Валай, валай, — повторила за ним и взяла руку поэта, указав на невысокий пуф в ногах.
Пушкин сел, она положила его руку себе на колено и хищно согнулась, вглядываясь в линии судьбы.
Кущин тоже смотрел на ладонь, крепкую, широкую в запястье, умевшую владеть шпагой и, не дрогнув, сжимать пистолет уже не на одном поединке. Пушкин никогда не прощал обид, требуя немедленного удовлетворения вызова, но не был злопамятен. И об этом знал Кущин.
Старуха складывала и раскладывала ладонь, поворачивала ее, наклоняя к свету и скрывая в тени.
Сказала брюзгливо, что нынче же вечером ждет Пушкина длинный деловой разговор с мужем почтенным о службе.
Поэт подмигнул Кущину и легонько рассмеялся, о службе он тогда не думал, а в тот вечер и вовсе не предполагал вести деловые разговоры, вечером ждал его театр, пирушка у цыган и тайное свидание. Но ничего об этом не сказала Кирхтгоф.
Второе сообщение и вовсе развеселило:
— Получишь нынче же конверт с деньгами.
Вот чего он не ждал нынче, это денег. Хотя и не прочь бы их иметь ежедневно. Скупая отцовская рента была его единственным доходом. И он ее на тот месяц уже получил.
Потом гадалка начала прорицать:
— Будет легко и весело, будет хорошо и умно, но ждет тебя дорога насильственная, дальняя...
Пушкин перестал смеяться, посерьезнел, что-то насторожило его.
— В краю полуденном жить будешь, большой простор увидишь. Море, и горе, и радость... И хорошо, и плохо. Большое дело придет, с ним останешься.
Лицо поэта несколько побледнело, он воспринимал со всей серьезностью происходящее в будущем и переживал.
— Ой-ой, на севере будешь. — Пушкин мельком глянул на Кущина, как бы говоря, что это не о его Севере речь. — Один! Одинокий будешь. В доме крови своей. Потом тут. Ох! Ох! Как высоко будешь, но выше потом! Ненавидеть будут, любить. Сам полюбишь. Красавица! Поженишься. Счастлив будешь. — Бормотанье ее делалось все торопливее и торопливее. Пушкин понял, старуха приближается к концу. — Погибнешь от руки высокого и белокурого. Их бойся! Высокий и белокурый! — сказала она еще раз, вглядевшись в ладонь. — Все...
Вечером, после театра, Пушкин вел долгий разговор с генералом Алексеем Федоровичем Орловым, тот советовал вступить поэту на военную службу, предлагал протекцию...
К цыганам не поехал, отправился домой, томимый тоскою. На письменном столе лежал пакет с деньгами — лицейский еще долг друга, отбывшего за границу.
Кущин знал и о дальнейших сбывшихся предсказаниях старухи в судьбе Пушкина и теперь подумал, что тому остается вернуться из ссылки, полюбить, жениться и погибнуть от руки высокого блондина.
«Молодой монарх высок и белокур. Не он ли?» — пришло стремительно в голову.
Прошлое, минуя сибирскую экспедицию, его работу в комитете Сперанского, труды и чаяния на благо отечества, возвращалось через Пушкина в настоящее. В темницу, в каземат. Близилась ночь, и вплотную предстали перед ним новые страдания, каждая мысль снова приобретала звучание. Странно, что ни дежурный солдат, ни служитель, принесший ужин, не слышали всего происходящего вокруг.