Он посмотрел на стол, где рядом с пищей лежали листы белой бумаги, и понял, что может избавиться от мучений, сейчас же ответив на вопросные пункты. Но к перу не притронулся.
— На вопросные пункты изволили ответить? — спрашивал утром плац-адъютант.
— Не изволил...
И еще раз, и потом, и три ночи спустя одно и то же:
— Велено подготовить ответы на вопросные пункты... Велено... ответы... пункты... вопросные... подготовить... на вопросные пункты... велено...
Он молчал.
23. В дневнике Александра Сергеевича Пушкина есть запись о старой кормилице Екатерины Второй, которая, будучи в своей деревеньке в Белоруссии, на девяносто шестом году жизни вдруг однажды увидела сон, что держит на руках Екатерину такой, какой она была шестьдесят лет назад.
Она попросила сына записать число, в которое явился ей этот сон.
И когда пришла весть о кончине императрицы, сын заглянул в запись, там стояло 6 ноября 1796 года.
Кормилица не показала вида, что ее потрясла эта весть, но с тех пор перестала говорить.
Думал, что заставило записать этот случай Пушкина. И вдруг вспомнил, как о нем говорил мне Сергей Тимофеевич Коненков, не упоминая дневника поэта. Его тоже чем-то заинтересовал этот факт.
С Сергеем Тимофеевичем впервые я встретился в конце пятидесятых годов. Было жаркое московское лето. Дни сухие, солнечные, и даже листва в городских скверах пахла каленым прахом. А в квартире скульптора стояли полумрак и уютная прохлада.
Удивительные вещи окружили меня — витые, причудливые коренья деревьев являли собой стол и кресла в виде диковинных зверей и птиц, и пахло вокруг чистым деревом, лесной поляной и еще чем-то давно забытым, но таким дорогим, возбуждающим память. Так пахнет случайно сохранившаяся примета детства — давно прожитого времени.
Пришел я к Коненкову по заданию журнала «Художник», только-только пробуя свои силы в литературе, и страшно волновался. Был смущен и от смущения не знал, куда себя девать, топчась на пороге гостиной.
Маргарита Ивановна, жена скульптора, предложила сесть.
— Сергей Тимофеевич в мастерской, сейчас выйдет...
И я плюхнулся на спину лебедя.
— Это кресло Сергея Тимофеевича, — мягко сказала хозяйка. — У нас на нем никто не сидит.
Я вскочил, покраснев и смешавшись. Маргарита Ивановна предложила другое кресло.
— Очень жарко, — сказала она, — и Сергей Тимофеевич работает в плавках...
Воображение тут же создало худое тело старика, извитое, как корнями, длинными сухими мускулами, в руке у него молоток, в другой рубило, борода отброшена за плечо, лицо отрешенное, чуть диковатое, прищуренные глаза, и он — рубит и рубит...
Я что-то сумбурное ответил Маргарите Ивановне и вспотел. К счастью, она вышла, и я, стараясь побороть смущение, что-то начал нашептывать своему товарищу.
Узнав в тот день, что Коненков ждет меня и готов побеседовать, я, захлебываясь от счастья, позвонил приятелю. Я не мог тогда не поделиться с кем-либо тем, что имел сам. Я любил своих друзей и приятелей какой-то всеобъемлющей слепой любовью, они все были дороги до слез, и для всех я стремился что-то сделать и чем-либо поделиться...
— Слушай, я иду нынче к Коненкову! — сообщил приятелю. — Не хочешь со мной?
Он хотел.
— Немедленно приезжай на площадь Пушкина. Бери такси.
Товарищ прикатил на такси, и мы, перейдя улицу Горького, направились в мастерскую Сергея Тимофеевича. В тот дом, на котором тогда еще стояла гипсовая фигура комсомолки в развевающемся на ветру платье.
Громко стучали напольные часы. И лучик сухого солнца прорывался из неплотно прикрытой двери, ведущей в мастерскую.
Мы молчали.
Он вышел внезапно. И как этот солнечный луч — сухой, пахнущий каменной пылью и тем огнем, который высекается от удара по камню.
Ладонь у него была жесткая, с длинными сильными пальцами. Пожатие крепкое. Будто бы он сразу же хотел заявить о своей недюжинной силе.
Я, не отдавая отчета, воспротивился этой силе, ответив своим пожатием.
Был я тогда молод и только что оставил завод, где изо дня в день ворочал пудовой кувалдой, выбивая металлическую массу из громадных реактивных тигелей. Под острием стальной скарпели, в пятачок которой мы лупили кувалдами, иногда вспыхивали голубые лохматые искры, и пахло от них кисло и смрадно. Это выгорал под ударом дисперсный магний.
Работали по пояс голые, и тела наши взмокали не только от пота, но и от хлорида магния — белой мучнистой пыли, которая на воздухе превращалась в едкую слизь. Черенок кувалды тоже намокал, и его приходилось крепко сжимать в ладонях, чтобы не выскользнул. Поначалу ладони распухали, их разъедал хлорид, но потом обрастали сухой темной коркой — дубились.