Коненков задумал, после своего восьмидесятилетия, совершить путешествие по России.
— Деньжищ взял мешок, — похохатывал приятель. — Из гостиницы уезжаем, а он идет и каждому из обслуги по червонцу на чай. А я следом иду и отбираю: «Что вы, не видите, старик из ума выжил». И — мелочишку им в руку, специально наменивал карман меди.
В окна мастерской проламывался солнечный свет, жег громадные занавеси, находя в них проем, и ткал необычайную озаренность того дня.
Он говорил о мироздании, о звездных, Великих часах, об облезьяне (так он произносил слово), которая готова все подчинить своему желудку и пасти, о войне и мире, о будущем Земли... И все это было только его, только им продуманное и выстроенное за долгую жизнь, как проект памятника свободы, которым он был тогда занят. Всем достойным людям было найдено место...
Не помню точно, во что был одет тогда Сергей Тимофеевич, но до сих пор вижу на нем грубую холщовую тогу, вытканную солнцем.
— Распни, распни его, кричал народ, — говорил скульптор, рассказывая о том, что словно бы видел в далеком далеке человечества.
— Он до сих пор портвейнчик пьет, — говорил мой приятель уже перед смертью скульптора. — Сидим с ним и пьем. Он постановил для себя до ста лет дожить.
Не дожил.
— Самсона, Самсона рубите, молодой человек, — вдруг сказал мне и поднял руку, определяя неограниченную высоту деяния. — Сидел в бочке Диоген. Македонский спрашивает: «А что он там делает?» — «Ищет человека». «Не я ли и есть настоящий человек?» — подумал Македонский и подошел к Диогену: вот он Я во славе и блеске. «Что ты тут делаешь?» — спросил Александр Диогена, предвкушая ответ. «Отойди, не засть солнце, я ищу человека», — ворчливо донеслось до великого полководца.
И без перехода рассказал тот самый случай из жизни кормилицы Екатерины.
Как я был близок тогда к Тайне. Как отчаянно близко слышал закрытую семью печатями душу гениального старца, еще одного на нашей Руси. Он готов был передать... Однако судьбе было угодно совсем другое, которым я жил потом и буду жить и в этой, и в иной жизни, о которой намекал мне при встрече в яростный солнечный день жаркого московского лета русский скульптор Сергей Тимофеевич Коненков.
24. В ночь на четырнадцатое декабря Николай Павлович с семьей оставался в Зимнем дворце.
В поздний час, когда Александра Федоровна, раздевшись, тихонечко плакала в постели, он пришел к ней. Опустился на колени перед киотом, стал молиться. Душа была смятена, и страх, который так часто бывал в нем раньше, снова возродился.
Князь Одоевский, командовавший внутренним караулом от конной гвардии, когда Николай проходил в покои, поприветствовал его, но на улыбку не ответил и даже как-то странно повел себя, отчего и возник этот невыносимый страх.
Уже миновав караул, Николай подумал, что все эти конногвардейцы, кормящиеся из рук Константина, смутьяны и Одоевскому не следовало бы доверять покой дворца...
— Обещай мне, — не вставая с колен, попросил он жену, — что мужественно перенесешь все, что нам предстоит перенести.
Александра Федоровна обещала.
Это несколько успокоило его, но он подумал, что следовало бы ей знать и больше.
— Обещай мне, — продолжал он, — проявить мужество и если предстоит умереть, то умереть с честью...
— Что за мысли! Что вы такое говорите! — Александра Федоровна выскользнула из-под одеяла и встала на колени рядом. — Но я обещаю!..
Они долго молились вместе. Страх оставил Николая, и душа его обрела спокойствие. Легли очень поздно, и, засыпая, он спросил у нее:
— Ты не находишь, дорогая, что у тебя слишком натоплено?
Ответа не расслышал, потому что заснул сразу и глубоко. Она не спала, слышала, как Николай, еще до шести часов, поднялся и ушел к себе.
К семи был готов и, заканчивая туалет, обратился к присутствующему при его одевании Бенкендорфу.
— Сегодня вечером, — сказал, оправляя и без того безупречно сидящий на нем измайловский мундир, — может статься, обоих нас не будет более на свете, но, по крайней мере, мы умрем, исполнив долг...
Бенкендорф, подавая шпагу, глядя прямо в глаза, ответил:
— Я готов, ваше величество!..
— Я верю! — Николай коснулся руки генерал-адъютанта.
У дверей ждали преданные ему, и он приветствовал их улыбкой и поднятием руки.
— Идемте, господа! — сказал и, на полшага опередив их, стремительно двинулся к большой зале.
Они шли за ним плотно, плечо к плечу, готовые на все. Он знал это и подумал: «Гнездо Петрово», представляя на своем месте бесконечно чтимого им императора.
В большой зале его встретили генералы и старшие офицеры гвардейского корпуса и армейских войск, расквартированных в столице.