Ровно в полдень, под бой петровских часов, на мгновение задержавшись в дверях, государь входил в залу.
Они недолго беседовали стоя, высказывая друг другу ничего не значащие фразы, и Пальшерма, обласканный и избалованный прежним монархом, несколько трусил, стараясь изо всех сил понравиться Николаю Павловичу. Эти усилия не пропали даром, и государь повел посланника к креслам, приятно улыбаясь.
— Я был в толпе, ваше величество, — говорил Пальшерма, вспоминая 14 декабря, — и видел, как вы один, без свиты, въезжали в самую гущу, подвергаясь смертельной опасности.
— Пустое, — снисходительно улыбнулся Николай Павлович. — Толпа эта состояла из добродушнейших мужичков. Но я находился долгое время между двумя убийцами, и самое удивительное в этой истории, что остался жив.
— Да! Да! Да! — Посланник даже прикрыл глаза, так ему было жутко, но этот лживый жест понравился Николаю.
— Явилась необходимость произвести массу арестов, — сказал Николай, считая, что о главном лучше начинать разговор самому. Пусть слушает и запоминает. — Но такие аресты не представляют несчастья для арестуемых.
Помутился разумом Граббе-Горский, умер от приступа нервной горячки полковник Булатов, истекал кровью в каземате раненый Сергей Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин находился в крайне бедственном положении, страдали закованные в ножные и ручные кандалы десятки заключенных.
— Они получают вследствие этого, — глядя в лицо посланнику, продолжал Николай Павлович, — возможность оправдаться и избавиться от дальнейших подозрений; способ этот неизбежный...
— Да, да, да... — согласно кивал головою Пальшерма.
— В такой стране, как наша, к счастью, не конституционной, аресты происходят совершенно законным образом. И если бы явилась необходимость, я бы приказал арестовать половину нации ради того, чтобы другая осталась незараженной.
Он не говорил о тайном обществе, он оперировал целой нацией, способный половину ее загнать в казематы и мрачные подземелья, сослать в рудники и отправить на эшафот. Вот это размах! Пусть только попробуют — и он прикажет...
Император поднялся.
— Страшно сказать, — склоняясь к уху посланника, продолжил Николай, — но необходим внушительный пример. Пример для всей Европы. Я покажу этот пример!
Они шли к дверям легко и неспешно, и Николай Павлович, поддерживая под локоть Пальшерма, как бы направлял его.
— Закон изречет кару! И не для них воспользуюсь я принадлежащим мне правом помилования. Я буду непреклонен, я обязан дать этот урок России и Европе.
Забыв о собственном изречении, что каждый из арестованных взят только для того, чтобы оправдаться, Николай Павлович карал, преподнося урок не только позволившей просвещать себя России, но и погрязшей в просвещении Европе...
При встрече с французским послом графом Лафференом Николай высказал все то же, но в более мягких тонах. Прощаясь с графом, искренне сказал, глубоко страдая:
— Никто не в состоянии понять ту жгучую боль, которую я испытываю сейчас и буду испытывать во всю жизнь при воспоминании об этом деле...
И это была ложь.
30. Жить стало нестерпимо...
И Стахов утром, крадучись, стараясь не разбудить хозяйку, собрал чемодан. Он уложил в него рукопись, десяток крайне ценных ксерокопий, книги, с которыми никогда не расставался, и особо хранимый пакет с подлинниками писем Кущина.
На цыпочках он вышел из дома.
Было очень рано. Ночью выпал первый снег, и Спиридониха преобразилась. Стали заметнее садовые деревья, кустарники, резные наличники на окнах, а к водоразборным колонкам вели натоптанные тропинки.
В белой сутеми утра позванивали ведра и плескалась вода. По случаю субботы хозяйки полоскали белье в больших цинковых корытах по старинке — на морозе, здоровые и румяные со сна.
Легкий парок шел от их розовых рук, и бесстыдно белели нагие икры. Все женщины были как на подбор, красивы и даже обольстительны в непроизвольности своих движений. Стахов, стыдясь самого себя, помимо воли наблюдал за ними, и ему делалось жарко. Кустодиевские красавицы в коротеньких полушубках, с высоко подоткнутыми подолами юбок не замечали его.
Стахов впервые за долгое время не чувствовал в себе болезни и был рад этому.
Но легкость, так неожиданно обретенная в это утро, принесла изнуряюще сладкое страдание по женской ласке.
В Спиридониху недавно протянули телефонный кабель, но в двух переговорных будках были оборваны трубки на автоматах, в третьей из таксофона вынут наборный диск, и только в четвертой Стахову удалось набрать нужный номер.