Вот уже многие годы ведется незримая миру борьба между местными краеведами и горисполкомом за дом. Одни считают, что этот исторический памятник с прилегающей территорией следует восстановить и сохранить. Другие в этом не уверены, но не спешат с каким-либо решением.
Время работает на городской исполком, с каждым годом нанося непоправимые потери памятнику, дни которого сочтены...
В тридцатых годах Рюменский парк еще существовал, и дом на юру выглядел вполне достойно, удивительно живописно вписываясь в округу. Стараниями отца тогда очистили родниковые пруды и в одном из них организовали лодочную станцию, а в самом центре, на подмостках, открыли кафе «Поплавок». На маленькие круглые столики подавали удивительно вкусное мороженое и ситро.
В парке стояли скамейки, и на берегу реки Лопасни играл духовой оркестр.
В год, когда снова был разрешен запрещенный праздник новогодней елки, отец в канун забрался на ель подле большого пруда и отпилил верхушку.
Тогда я впервые испытал боль от боли, причиненной дереву. Она и сейчас сохранилась во мне. Смерть дерева воспринимаю равно как и смерть животного.
— Ей совсем не больно, — уговаривал отец. — Она будет еще красивее.
Ель не погибла. На ней выросли две вершины, и дерево до сих пор живо — единственное оставшееся от Рюменского парка.
Но в тот зимний день шли мы к Гончаровскому.
Наш город, снова обретя древний статус четверть века назад, все еще строился. Все в нем было начерно, все разбросано, разрыто, и башенные краны не группировались в каком-либо одном квартале, а возвышались в самых неожиданных местах. Эта случайность строительных объектов сразу же кидалась в глаза.
Дворец «Дружба» одиноко громоздился на открытом бугре, выходя фасадом на Регенератный завод, и внешне напоминал фабрику-кухню, которые одно время строили по большим промышленным городам, хотя внутри, я это знал, был очень удобен, просторен и даже роскошен. Но в окружающий ландшафт не вписывался.
Посреди жилого массива, за речушкой Теребенкой, отравленной сточными водами, забросанной житейскою рухлядью, металлоломом и старыми автопокрышками, нелепо торчала труба городской бани, выстроенной еще в начале сороковых годов, а рядом поднимались уже потрескавшиеся и облупившиеся современные блочные близнецы. Чуть левее тянулся пустырь, разрезая еще один жилой массив линией высоковольтной передачи; там, без видимого порядка, кучно теснились казарменно-однообразные пятиэтажки. Отсюда, с холма, был виден парк, куда мы шли.
Темнели на снегу деревья, белела свечкой в серой глубине неба церковь; сбегала к реке Зачатьевская слобода, светлели широкие квадраты прудов и все еще ясное русло реки Лопасни.
И вдруг я понял, что мир моего детства был удивительно соразмерен на этом ландшафте.
Я увидел старую Лопасню, какой она, вероятно, стала спустя время после Олегова кормления.
Длинные, вдоль старого тракта, слободы как бы уравновешивались слободами, идущими поперек от речки Жабки к Теребенке, и двумя отдельными сельцами — Старобадеевом и Садками.
Все это, сбегая с поклонной горы, стремилось к реке и мосту. А там, с супротивного берега, одной длинной слободой спускалось к мосту Зачатье.
Мне всегда казалось, что парк, старинный большой дом, церковь с высокой колокольней, которая завершалась легкой ротондой, древний погост находятся как бы на отшибе, не соприкасаясь с Лопасней. А тут вдруг открылось совсем новое: церковь уравновешивала и завязывала необычный, на первый взгляд, архитектурный ансамбль. Достаточно было провести прямую, соединив храм на садковском юру, еще сохранившийся, с Бадеевом, где обязательно должна была быть в прошлом церковь, как получался излюбленный в древней русской архитектуре треугольник с острой вершиной на Зачатьевском погосте.
Мы шли в парк, минуя глубокий и когда-то живописный овраг, на дне которого протекала родниковая Теребенка. В весенний паводок воды ее поднимались высоко, заливая береговые свалки́, крутые глины, мергели, известняки, вымывая под корнями старых раскидистых берез глубокие пещеры, в которых мы, мальчишки, прятались летом, играя в казаков и разбойников.
Игра эта была любимой у лопасненской малышни, ребята постарше увлекались лаптой, а у молодежи входил в моду волейбол.
Тогда еще сохранились поперечные слободы древнего посада, а над самой Теребенкой стоял крытый соломой ток с конной молотилкой.
Я работал там в военные годы, сначала погонщиком коней, потом подборщиком соломы. Надо было граблями сгребать промолоченные стебли, собирать в навильники и относить за ток. До сих пор слышу, как дробно стучит вымолоченное зерно в ряднинку, как медленно растет его ворох и скользко ползет золотая солома.