Уверен, что этот каскад один из самых старых и примечательных, сохранившихся в таком виде доныне. Он все еще являет миру красоту человеческого деяния, напоминая о том, что людское назначение отнюдь не в разрушении и уничтожении всего живого, а совсем наоборот.
Удивительно мудро журчала вода, перетекая из одного пруда в другой. И это падение воды начиналось с колодца, который когда-то называли Святым или Барским.
Живая струя выбегала из-под крутого угора, на котором покоился Зачатьевский храм. И я помню нечто таинственное, скрытое от солнца и дневного света, и чуть-чуть сумеречное, прикрытое зеленым крылом буйно растущей бузины, а еще глубже светилось чистое-чистое, и катилась по этому чистому прозрачная вода.
Я питаю к этому месту благоговейный не то чтобы страх, но непреодолимый трепет. За всю жизнь только однажды спустился к колодцу по щербатым известковым плитам, робко касаясь деревянных поручней...
Мы шли мимо прудов, мимо погибающих старых деревьев тропинкой вверх под сытое карканье ворон.
А мне слышался все еще грачиный грай, который каждую весну поднимали тут добрые птицы.
Сейчас подле большого каменного дома на взгорье, куда мы шли, не было почти старых деревьев с грачиными гнездами.
В этом здании прошли мои школьные годы от второго до десятого класса.
Просторный дворянский дом, постройки восемнадцатого века, тогда еще был жив и, несомненно, по-своему влиял на мое формирование.
Теперь я понимаю, что и эти окна в актовом зале, где бывший балерун Большого императорского театра Михаил Романович Костромской, тогда школьный бухгалтер, преподавал нам уроки бальных танцев; и зала с колоннами, где все та же тетя Зоя, Зоя Васильевна Колачева, открывала на большой перемене буфет в военные годы и где старшеклассники при настоящих свечах, сохранившихся чуть ли не с пушкинских времен, играли последний акт «Горя от ума», а мы, зрители, не были отделены от них ни рампой и ни подмостками, как бы тоже находились в том времени и, затаив дыхание, чтобы не мешать, слушали удивительное грибоедовское слово. Об этом я вспомнил в Кракове в «Старом театре», точно так же соприкасаясь со словом Мицкевича в его «Дзядах», а теперь думал о том давнем школьном новаторстве, захватившем нынче лучшие театры мира; сводчатые потолки в раздевалке как-то наособицу влияли на меня, и крохотные окошки мезонина, который называли мы голубятней, и анфилады соразмерных комнат, которыми становились наши классы, когда в новогодние вечера распахивались двустворчатые высокие двери и можно было свободно фланировать почти по всему зданию в какой-либо маске или карнавальном костюме.
Тогда еще устраивали новогодние маскарады.
Помню, как к первому из них готовился весь наш класс. Мне очень хотелось прийти на маскарад в костюме Пьерро. И я обнаружил в семейном сундуке подходящий материал. Достаточно было чуть-чуть перешить старую мамину кофту и пустить в раскрой бабушкину юбку.
И мама вроде бы охотно принялась что-то ладить, но перед самым маскарадом у нее испортилось настроение.
— Не буду, не могу! Не получается ничего, — сказала, откладывая работу.
Я упрашивал ее, умолял, а потом долго и горько плакал, пытался сам сшивать желтые и красные куски материи, но и у меня ничего не получалось. Истинному горю не было конца. Выручил отец. Пришел с работы, выяснил причину моей трагедии, сказал бодро:
— У тебя будет самый оригинальный костюм.
Отец сделал легкую раму из тонких реечек, наклеил на них листы толстого ватмана, хранившиеся в сундуке с довоенных пор, и получился полый ящик с отверстием внизу, куда можно было пролезть и высунуть руки в специальные, прорезанные для этого отверстия. Ящик этот отец старательно расписал красками, и получился самый настоящий отрывной календарь с первым январским числом 1946 года.
Я нес свой маскарадный костюм на спине, завязанным в старое одеяло, стараясь не привлекать внимания спешащих на маскарад.
Костюм мой имел громадный успех, хотя мало кто понял, что это такое.
Сначала никто меня не мог узнать, даже заглядывая в маленькие отверстия для глаз, но потом тайна костюма странным образом была открыта, и каждый, подходя ко мне, называл по фамилии.
Но все-таки я получил третью премию за неузнаваемость и оригинальность.
То, что меня называли по фамилии, объяснилось просто: мой одноклассник, щеголявший в костюме гусара и претендовавший на первое место, подсмотрев момент, когда я надевал свой костюм, в разгар маскарада цветным карандашом написал на моем костюме мою фамилию.