Агей Михайлович, ощущая нестерпимый шум в голове, задыхаясь, вскочил с кровати, пошатнулся, услышал, что дверь открылась, вот-вот раздастся звон стекла, шагнул к передней, но, вспомнив про топор, повернулся, потерял равновесие и рухнул, ударившись виском о край кровати...
Все утро в мертвой тишине квартиры висели телефонные звонки, потом звонили в дверь, стучали и наконец стали взламывать.
37. В первый день для посещений рано утром пришла хозяйка.
Принесла ржаных лепешек, магазинного творога и тайно сунула под подушку четвертинку.
— Что вы, не надо! Мне нельзя! — запротестовал Стахов. — Мне даже вставать пока не велят, — добавил, чтобы не обидеть хозяйку.
— Своя, — шепнула заговорщически, — какому-нито врачу поставишь.
Она недолго посидела, рассказывая всякие слободские новости, и собралась уходить.
— Квартеру-то держать? — спросила и вдруг охнула: — Вот глупая баба, совсем из головы вон — письмо тебе.
Стахов сказал, что за квартиру заплатит вперед, сдавать ее никому не надо. Письмо он ждал в ответ на посланную статью в московский «Исторический вестник».
— Я пойду, — сказала хозяйка, подавая обыкновенный конверт авиапочты.
Незнакомой рукой был написан адрес, и Стахов, не понимая, от кого это может быть, несколько подосадовал, что на конверте не было обратного адреса.
Хозяйка ушла, и он, мучимыйн необъяснимым волнением и словно бы уже определяя сердцем адресанта, открыл конверт.
«...Дорогой Коля! Я думаю, что наши давние дружеские отношения позволяют мне обратиться к тебе...» — прочел Стахов, и сердце его, без того стукотливое, оголтело забилось у самого горла, и мир, теряя реальные очертания, устремился в пустоту.
...Тихо и сухо тлела поздняя осень. От черной воды в реке тянуло свежей стужей, и далеко отступали окоемы, давая простор душе и глазу. В редкоборье умащивались на зиму снегири, хлопотливо суетясь в густых лапниках. К долгой зиме готовилась природа, а они жили тогда ощущением весны.
После долгих заседаний и споров в прокуренных кулуарах Стахов с Марией спешили на волю и до поздних звезд ходили по округе и говорили, говорили о чем-то только им двоим понятном и нужном.
Как высоко летали они в том неожиданном и, пожалуй, даже запоздавшем чувстве, которое охватило их, даря самые прекрасные минуты в человеческой жизни — минуты обоюдной, одинаково равной любви, обретения полной гармонии, к которой всегда и вечно стремится природа и которую так непростительно часто разрушает человек.
Их гармонию разрушил Стахов....
И теперь, на больничной койке, перед приблизившейся вплотную неизвестностью он, как никогда, ясно понял это, и ему стало впервые неопознанно страшно.
Что не позволило ему тогда продолжить тот удивительный мир, полный гармонии и слитности двух, некогда разобщенных в хаосе мирозданий, половин одного целого?
Долг перед женой? Но они не любили друг друга, иначе разве мыслимо было бы все, что за этим последовало. Страх потерять сына? Но Алешка даже сейчас, в мальчишеские годы, когда все острее и болезненнее воспринимается, сумел разобраться в происшедшем.
Положение в обществе, страх потерять любимую работу? Но они с Марией оба историки, единомышленники! И встреча с ней подвигнула Стахова на тот самый труд, который для него стал смыслом жизни. И нет у него теперь никакого положения, а есть только стыд и горечь за прошедшее.
Если бы он был с Марией, такое никогда бы не совершилось...
И Агадуй, куда они уже тогда мечтали съездить вместе, давным-давно стал его обретением... Так почему же не поверил Стахов гармонии, высокому, что было в них в ту далекую теперь осень?
«Доверься богу», — говорили древние и говорим до сих пор мы, безбожники и атеисты, все более потружающие свое «я» в реальный мир самой нереальной и самой абстрактной науки — математики. И там, где надо чувствовать и воспринимать, мы только считаем и высчитываем, мерим и отмеряем, не напрягая даже разум, передоверив счисления машинам.
«Доверься богу», — говорили древние, подразумевая человеческое сердце, которому только одному доступна способность выращивать счастье и радость, составляющие великую гармонию добра.
Свет человеческого естества — красота — всегда исходили из сердца. И если разум был созвучен с нею, мир украшался.
Проверь дела свои сердцем своим...
Так почему же в повседневной жизни мы все чаще и чаще не внимаем голосу сердца и, даже наоборот, живем и действуем вопреки ему?
Что более всего попиралось во всю историю и попирается ныне человеком? Человеческое сердце!