Слышались почти неразличимые шорохи, приглушенные многопудием дикого камня голоса и несуществующая музыка.
Белые ночи прошли. Эта была сутемной. От Невы поднимался туман и, круто смешиваясь с тем, что приволокся с моря, тек по городу, окутывая его густой пеленой.
Было чуть знобко, но легкое движение воздуха с полей, вопреки движению тумана, доносило запах устоявшегося лета и еще что-то такое волнующее, поднимающее с исподу души страстное желание жить.
Их вывели из казематов на изломе ночи, когда глубже всего спится.
Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин ночь перед казнью провели в одном каземате. Это было их последним желанием и единственной просьбой. Бестужев-Рюмин более всего нуждался в те часы в дружеской поддержке.
Они шли вместе, и Сергей, обнимая друга за плечи, говорил ему по-отцовски назидательно и нежно, что никакой казни не будет, приговор отменят. Бестужев верил.
Муравьев-Апостол, так и не залечив полученных перед арестом ран, был худ и бледен, но шел легко, держался спокойно.
Стража слышала его слова, обращенные к другу, видела, с каким доверием слушает их Бестужев, и солдаты верили, что все обойдется.
Пестель, Рылеев и Каховский сошлись с Муравьевым и Бестужевым уже при выходе из куртины.
Пока офицеры стражи переговаривались о чем-то у замкнутых ворот, приговоренные стояли рядом плечо к плечу, молча следя за происходящим. Все они исповедовались и приняли причастие. Каховский от исповеди отказался и был несколько возбужден предстоящим, но страха не испытывал. Он стоял, отвернувшись от Рылеева, и улыбался незнакомым Муравьеву и Бестужеву. Не знал он и Пестеля, но искренне пожал при встрече его руку.
— Господа, — сказал Пестель, — призываю к мужеству. Мы продолжаем...
В тесном и мрачном помещении, куда их привели, потребовали надеть несуразные груботканые балахоны, повесив на грудь каждому по доске с надписью: «Цареубиец».
— Взамен орденов, — сказал Каховский, обращаясь к Нестелю. На Рылеева он по-прежнему не глядел.
Вошел священник, отец Петр, который должен был сопровождать приговоренных к месту казни.
— Можете прощаться, — сказал он, предлагая охране выйти.
С ними вышел и Пестель, поскольку был лютеранин.
— Скажите мне свое последнее желание, свою последнюю просьбу, — убедившись, что двери за охраной плотно закрыты, сказал отец Петр. — Я запомню и постараюсь исполнить ее. А что не в моих силах, то буду молить об этом всемогущего бога!..
Приговоренные обнялись друг с другом, но Каховский и тут отвернулся от Рылеева, не позволив ему подойти к себе.
— Смирись, сын мой, — сказал вкрадчиво отец Петр, — все равны перед господом. Выкинь из сердца горечь обиды...
Каховский не ответил. А Рылеев тихо заплакал.
— Петр... — сказал, но голос сорвался, и он, низко склонив голову, первым подошел к священнику.
Рыдания мешали говорить ему, и тогда Муравьев-Апостол сказал:
— Умейте умереть, поручик!
Бестужев-Рюмин вздрогнул и с ужасом поглядел в бледное лицо друга. Тот нашел силы улыбнуться и подошел под благословение.
Все происходящее творилось будто бы во сне. Нереальными были движения людей, их голоса, их время...
И только Каховский, искавший давно и безуспешно смерти, смотрел на все вполне реально, ожидая скорого предела.
Одинокий во всю жизнь, он и тут, на краю, был одинок. Люди эти, кроме Рылеева, ему незнакомы, и те, что сидели по казематам, тоже далеки, ни с одним из них у него не было ни душевной, ни родственной близости. Во время следствия он чувствовал эту отрешенность, страдал и желал единственного — никогда более не возвращаться в мир.
Император, разгадав его одиночество и его ищущую покоя и добра душу, при первом допросе кинулся к нему, заплакав и величая Петром Андреевичем (был Каховский Петр Григорьевич, но с легкой руки Николая и на тот свет ушел с чужим отчеством).
Царь плакал при нем — ничтожно малом человеке. Он поверил Николаю и потом, находясь в счастливой одержимости, писал ему искренние письма о переустройстве правления, о всеобщей пользе, просил облегчить судьбу нескольких невинных молодых людей, которых он принял в общество всего за неделю до событий 14 декабря.
И потом, когда ему стала ясна подлейшая монаршая ложь, никому не открывал своего сердца, сторожась всех.
В последнюю минуту прощания он сказал отцу Петру:
— Молюсь за государя, ибо палачу хуже, чем повешенному...
Первая половина фразы была точно передана монарху, и тот растрогался, присовокупив:
— Боже, но я не знал, что Каховский поэт. У нас слишком мало талантливых людей, чтобы они погибали на эшафотах...
Туман стал гуще. В сутеми чернели немногочисленные войска с выдвинутым вперед взводом барабанщиков, а еще дальше неслышно собиралась толпа.