— А может, он ушел, когда ты к Запрягальщику ходил? — спросил Гаврилу бригадир.
— Я его опосля видел, когда вернулся, — с сомнением ответил Гаврила.
— Так что же он, выходит, утоп?
— Нет! Нету, нету! — испугался Гаврила. — Зачем? Он реку знает, вот усю ночь рыбалил…
Нежданно налетела гроза, выполоскала мир, вымыла где какие следы были, где какие приметы — прибрала, очистила. Но неожиданно и показала один следочек, ранее вроде бы и не заметный. Гаврила сам его увидел на песчаном окоске, где чалил третьего дня шитик. Босой след, махонький, Генкин. И пошел он по-над рекою илистым обмежком прочь от Запрягальщикова покоса. Хотя и пропал скоро след, и смыла его гроза, и спрятала, положив траву, хотя и давно это было, но и то радость — тут был мальчонка.
Слабы были меточки, оставленные маленьким человечком, но их находили, вынюхивали их, одно слово — таежники-мужики. Что-что, а тропить зверя ли, человека ли умеют.
А кое-где след этот и ясным был — на илистой почве, на мягких глинах. Шел мальчонка, не роняя реки, паберегом. Куда проще подняться в сухие просторные боры и двигать там легко и свободно. Но он через ветловник лез, сквозь травы пробирался, а то и по самой кромочке у воды. Что ни дальше — приметней след.
Но обнесло всех страхом, когда увидели рядом с пареньковым следом большой, двумя мужичьими ладонями не прикроешь, медвежий след, а рядом еще один — поменьше.
— Матка с медвежонком, — сказал отец Генки, но каждый и без того это видел.
Шли медведи за мальчишкой, догоняли его.
Дальше следили. У таежной речки, что широко и глубоко впадала в Авлакан, пропали Генкины следы. То есть они были, и даже лежка его была, может, тут и ночь коротал. Много натоптано тут — к воде и от воды — и Генкиных следов, и медвежьих. И вот подходил след медведя к мальчишеской лежке, топтался рядом да вдруг и попер в намет в тайгу. Пустилась матка прочь от берега широким махом, и медвежонок за ней. Получалось, что унесла она Генку. Но ни крови не было, ни обрывков одежки.
Остальное время до темноты шли охотники по следу зверей, пока не потеряли. Увлек в сухие боры на жесткий ягель след. Но за все это время ни капельки крови, ни обрывочка не обнаружили, словно бы верхом ехал на медведе Генка.
— Примета должна быть, вот в чем хвахт, — говорили у костра, затаборившись, предполагая, что, если взял Генку зверь, должна быть кровь или другие признаки. — Приметы нет!..
Весь следующий день прошастали борами, выискивая хотя бы приметы матки и медвежонка, но и их не было.
— Улетели они, че ли? — ворчал бригадир.
А дед с отцом молчали, шли с другими в цепи, булгачили, орали, осипли оба:
— Ге-е-е-н-ка-а, Ге-е-е-н-ка-а!
Когда вернулись к бывшей Генкиной лежке, Гавриле вдруг поблазнилось, что видит он след уже на той стороне притока. Плавать Генка еще не умел, потому и не верилось, что смог он перебраться через глубокую, с живыми наносными берегами речку. Вступишь на такой берег — и ушел в мокрый песок по пояс, а мальчонок и по макушку уйти может.
Однако Гаврила разделся и, белея синеватым телом, полез в приток. Переплыл с трудом, течение тут было скрытое, напористое, затягивало старика в промоину под бережок у самого устья. Вылез, тяжело дыша, с бороды и усов катилась на лохматую седую грудь вода, красный нос посинел, и на самом кончике вспухла густая зеленоватая капля.
— Есть! Есть! — вдруг завопил Гаврила и телешом попер в кусты.
Он лез через густой ветловник, прикрываясь одной рукой, а другой проламывая себе путь, боясь потерять крохотную, но явственную тут цепочку Генкиных следов. Каждый пальчик отпечатался на влажном иле. Место низкое, влажное, и Гаврила легко читал, что внук не ослабел в одиночестве, шаг у него был хороший, не напугался встречи с медведями и шел вполне определенно и уверенно.
— Милянькай ты мой, касатушка моя, ягодка, — твердил совсем по-старушечьи Гаврила и лез, лез вперед, накалываясь на сухие прутья, обдирая в кровь кожу, не замечая своей наготы. — Жив детеныш! Жив! Потерпь, однако, потерпь!
За целый день не присели мужики, не перекурили, только и было остановки, когда нагнали Гаврилу и заставили одеться. Старик как бы вне себя был. И там, где пропадал след, где никто другой не видел никаких примет, Гаврила видел и шел, как поисковый пес, втягивая ноздрями воздух, низко пригибаясь к земле.
Далеко ушли мужики, многое прочли на земле, многое представили. Жив Генка, и где-то рядом. Ночи те, что страдовал дед на покосе, что прошли в поисках, определили по лежкам. Да и днем спал Генка и про еду не забывал: корешки ел, траву, кислицу собирал, много ее по паберегу было, и вызрела уже, ел раковицы, выгрызая у них гребешки, и еще много чего.