Чернов увидел на тумбочке свой ужин — медную миску с баландой и кружку с бледным чаем — и только после этого в одну секунду почувствовал дикий голод.
— Сколько? — спросил он, подсаживаясь к «столу».
— Уже почти сто тысяч…
— Я не про то… Сколько ты дал этой сволочи?
— Он хороший, оч-чень хороший. — Тонкие губи Хайнца растянулись в едва заметной улыбке. — Странные вы люди, русские, неблагодарные. Вам делают гут, а вы после этого — «сволочь». Запомни.
Гриша, в этом мире продается все, и на каждое говно есть свой покупатель. Закон маркета. Ах! Капут… — Видно, фигурка упала не туда, куда нужно, и перегородила собой путь другим фигуркам, и через минуту Хайнц разочарованно протянул: — Гейм оуве-ер…
— Прости.
— Ты не очень виновный. Это я… этот… — Кунце долго не мог вспомнить подходящее слово. — Мудак. Правильно? Мудак?
— Мудак-мудак… — подтвердил Чернов, налегал на баланду.
— Надо было влево, а я не успел. А-а-а! — Хайнц отбросил «тетрис» и уставился на изголодавшей сокамерника.
Почесывая пятку, он терпеливо ждал, пока Григорий насытится. Любопытство так и раздирало немца. Впрочем, Чернову тоже хотелось выговориться, пожаловаться на судьбу.
— Кажется, я влип…
Кунце еще не знал этого слова, но угадал его смысл по выражению Гришиного лица. Угадал безошибочно.
— Тебя били? Били, да?
— Если бы…
И Чернов как мог, сбиваясь и путаясь в последовательности, вкратце пересказал немцу события прошедшего дня. Умолчал только о финальной истерике. Неудобно.
— Убийство? — зацокал языком Хайнц. — Это уже не есть гут.
— Два трупа! Два! Агенты какие-то… Да я их в глаза не видел! Я же работаю всего ничего, а их кокнули черт знает когда, гораздо раньше, чем я появился. Ничего ж не сходится!.. А потом, еще неизвестно, может, они живы… Следователь все допытывался у меня, куда я трупы засунул. Значит, не нашли.
— Почему не говорил это там? — недоуменно спросил немец. — Почему молчал?
— Да что толку? Он все равно не верит. Ни одному моему слову не верит. Чуть ли не смеется в лицо, мол, давай-давай, вешай мне лапшу на уши…
Кунце понял и про лапшу, задумчиво закивал, обхватив подбородок ладонью.
— А что адвокат?
— А что адвокат? — махнул рукой Чернов. — Начинающий еще, мальчишка совсем, ему бы в баскетбол играть… На хорошего-то у меня денег нет. — И грустно улыбнулся. — Были бы, если б я их не сдал, на свою голову. Знаешь, мне иногда и самому уже начинает казаться, будто я бандит какой. Все на тебя смотрят как на бандита, вот и… привыкаешь, одним словом. Странно, да?
— Психология, — пожал острыми плечами немец.
— А я ведь не верил, что невиновного могут засадить! — Григорий подсел к Хайнцу и не заметил, как начал дергать его за полу рубашки. — Где-нибудь на Западе — понятное дело, но чтобы у нас! Читал в газетах и не верил! Смотрел кино и не верил! Слышал рассказы и не верил! А теперь сам, на своей шкуре, убедился… Вот и мне теперь не верят… Замкнутый круг…
— Тебя реабилитируют посмертно, — иронично хмыкнул Кунце.
— Ну и шуточки у тебя! — в сердцах сплюнул Чернов. — Прям как у фашиста!
— Наин, мой дедушка не любил грубые шутки.
— А при чем здесь… — Тут до Григория дошло, и глаза его удивленно округлились. — Он у тебя фашистом был?
— Фашизм — идеология, — назидательно произнес Хайнц. — Плохая идеология. А мой гроссфатер защищал свою родину. Он был патриот.
— А в каких войсках, на каком фронте?
— На Востоке. Гроссфатер работал в СС.
— Работал? Да там же… Там же одни…
— Найн, Гриша, ты не прав, — Кунце мягким! взмахом руки прервал Чернова. — Я знать, вы, русские, думаете об СС не очень хорошо…
— Мягко сказано, блин. — Григорий невольно отшатнулся от Хайнца. — Они же звери! Убийцы! Оки же людей тысячами…
— Есть плохой человек, а есть хороший. Плохой убивает без войны. Хороший не может убить на войне.
— Слышали-слышали!.. Разумеется, твоему дедульке неохота было признаваться, когда вы войну проиграли. Вот и корчит теперь из себя праведника, а сам…
— Он уже в земле. Семнадцать лет прошло, — понурил голову Кунце. — Он не корчил. Он говорил мне, что убивал. Много убивал. Он работал на фронте, на передовой.
— Надо же! — возмущенно хлопнул себя по коленям Григорий. — Он еще и хвастался! Ребенку хвастался, тварь такая!
— Найн! Он не хотеть вспоминал! — Хайнц разволновался и оттого начал безбожно пугаться. — Это было невыносимо для гроссфатер! Невыносимой него выхода не было! Не было!.. Он говорить, что это трудно — шиссен… м-м-м… стрелять. Это очень трудно. Он приходить с война белый!