В азарте собственничества Шерман, казалось, совсем забыл о страхе.
— Но разве ты не понимал, чем это кончится?
— И понимал и не хотел понимать. Но ничего они со мной не сделают! Что я, зря пригласил гостей на новоселье, послал им карточки с просьбой подтвердить приглашение? Купил ящик «Лорда Калверта» с оплаченным акцизом, полдюжины джина и полдюжины шампанского. Будет подана икра на хрустящих гренках, жареные цыплята и салат. — Шерман оглядел комнату. — Ничего они со мной не сделают, понятно? Знаешь, сколько стоит эта мебель? Мне ведь надо больше трех лет за нее выплачивать. И за выпивку, и за костюмы… — Шерман подошел к роялю и любовно его погладил. — Всю жизнь мечтал купить кабинетный рояль.
— Ты с ума сошел — болтать сейчас о новоселье и кабинетных роялях! Неужели ты не понимаешь, все это не шутки!
— Но зачем? Зачем им бросать в меня бомбу? Меня никто даже не замечает! Я пошел в магазин стандартных цен и уселся там на стул. Ей-богу! — Шерман в самом деле вошел в магазин и уселся на стул. Но когда к нему грозно подошла продавщица, он сказал: «Мне дурно. Дайте мне, пожалуйста, стакан воды».
— Теперь на тебя обратили внимание, — сказал Джестер. — Неужели ты не можешь выбросить из головы все эти навязчивые идеи насчет черных и белых? Уехать на Север, где к таким вещам относятся спокойнее? Лично я, будь я негром, непременно смылся бы отсюда.
— А я не могу, — сказал Шерман. — Я снял этот дом на свои кровные деньги и перевез сюда мебель. Вот уж два дня устраиваюсь. И хотя не мне это говорить, все здесь очень шикарно!
Дом вдруг занял для Шермана главное место в жизни. После того открытия, которое он сделал в кабинете судьи, он больше не думал о своих родителях. Он был просто мрачен и чувствовал себя обездоленным. Ему надо было отвлечься хлопотами о мебели, о материальных вещах, страхом перед постоянной опасностью и упрямым чувством, что теперь уж он не отступит. Сердце подсказывало ему: «Ну вот, я что-то предпринял, что-то предпринял!» И страх только еще больше разжигал его исступление.
— Хочешь поглядеть на мой новый зеленый костюм? — Шерман, горя от возбуждения, пошел в спальню и надел свой новый светло-зеленый шелковый костюм. Джестер был просто в отчаянии, не зная, как совладать с этой капризной натурой, и молча смотрел, как Шерман гарцует по комнате в своем новом зеленом костюме. Наконец он сказал:
— Меня ничуть не интересуют твоя мебель и все твои костюмы, меня интересуешь ты! Неужели ты еще не понял, что все это не шутки?
— Не шутки? Кому ты это рассказываешь? — Шерман стал бить на рояле по среднему до. — Мне, кто всю жизнь вел черную книгу обид? Помнишь, я говорил тебе о вибрациях? Я вибрирую, понимаешь, вибрирую.
— Брось колотить по клавише, как полоумный, и послушай меня.
— Я решился, понимаешь? И с места не двинусь. Не двинусь, и все. Пусть бросают в меня бомбы. А кстати, тебя почему это касается?
— Сам не знаю. Но почему-то касается. И еще как! — Джестер много раз себя спрашивал, почему он так привязан к Шерману. Когда они бывали вместе, ему словно пронзали самое нутро. И не все время, а как спазмами. Он не мог объяснить этого ощущения даже себе и поэтому сказал: — Наверно потому, что внутри у меня что-то екает.
— Что значит екает?
— Ты не слышал такого выражения — «сердце екает»?
— На фиг мне твое еканье. Ничего я про это не знаю. Но знаю я то, что я снял этот дом, заплатил свои кровные денежки и никуда отсюда не уйду. Нет уж, извините!
— Кому нужны твои извинения. Тебе надо немедленно выехать.
— Извини, — сказал Шерман. — За собаку.
Услышав это, Джестер снова почувствовал, как сердце его сжалось.
— Бог с ней, с собакой. Она уже мертвая. А я хочу, чтобы ты был живой. Всегда.
— Никто не живет всегда, но пока я жив, я хочу жить вовсю.
И Шерман захохотал. Джестеру это сразу что-то напомнило. Так смеялся дед, когда говорил о покойном сыне. Бессмысленное бренчание на рояле, бессмысленный смех еще больше огорчили его.
Да, Джестер сделал все, чтобы предостеречь Шермана, но тот не слушал предостережений. Значит, надо было действовать самому. Но к кому Джестер мог обратиться? Что он мог сделать? Он был вынужден уйти и оставить Шермана одного. А тот сидел и смеялся, барабаня по среднему до кабинетного рояля.
Сэмми Лэнк не имел понятия, как делают бомбы, и поэтому пошел к знающему человеку, к Максу Герхарду, который сделал ему целых две. Бурлившие в последние дни страсти — стыд, обида, уязвленное самолюбие и гордыня — поулеглись, и, когда Сэмми Лэнк в тихий майский вечер стоял с бомбой в руках и смотрел сквозь открытое окно на Шермана, он уже не испытывал почти никакой злобы. В душе его не было ничего, кроме мелкого тщеславия: ему доверили выполнить долг. Шерман играл на рояле, и Сэмми с любопытством за ним следил, не понимая, откуда черномазый знает, как играть на пианино. Потом Шерман запел. Его голова на мускулистой темной шее была закинута назад, и в нее-то Сэмми и нацелил свою бомбу. А так как он стоял всего в нескольких метрах, бомба попала прямо в цель. Бросив первую бомбу, Сэмми Лэнк почувствовал жестокое, первобытное наслаждение. Он кинул вторую бомбу, и дом загорелся.