Марта пыталась его утешить:
— Тебя изводит непривычная жара. Пусть организм привыкнет к погоде, и ты лучше себя почувствуешь.
Но нет, погода была не виновата. Он больше не путал конец жизни с началом нового времени года. Со шпалер сиреневым водопадом лились гроздья глициний, потом они отцветали. У Мелона не было сил возделывать огород. И золотисто-зеленая листва ив уже потемнела. Странно, ивы ему всегда напоминали о воде. Но его ивы стояли не над водой: родник был на другой стороне улицы. Да, земля совершила свой круг, и снова настала весна. Но Мелон больше не чувствовал отвращения к природе и ко всему, что его окружало. В его душе царила какая-то поразительная легкость. Он глядел на природу, как на часть самого себя. Он уже не был человеком, который смотрит на часы без стрелок. Он не чувствовал себя одиноким, не бунтовал, не терзался. В эти дни он даже не думал о смерти. Он не был умирающим… никто не умирает, умирают все.
Марта сидела у него в комнате и вязала. Она увлеклась вязаньем, а его успокаивало, что она рядом. Он больше не думал о том, что каждый заперт в своем одиночестве, его это уже не угнетало. Границы его мира как-то странно сузились. Вот кровать, окно, стакан с водой. Марта приносила ему еду на подносе и почти всегда ставила вазу с цветами на ночной столик — розы, барвинки, львиный зев.
Давно утраченная любовь к жене вернулась. А так как Марта все время придумывала, какими бы лакомствами вернуть ему аппетит, и вязала возле его постели, Мелон стал больше ценить и ее любовь. Его тронуло, что она купила в универмаге розовый валик, чтобы он мог полулежа опираться на него, а не на влажные, скользкие подушки.
После того собрания в аптеке судья стал относиться к Мелону, как к больному. Роли переменились: теперь судья приносил ему кульки с манной крупой, зелень и фрукты.
Пятнадцатого мая доктор приходил к нему дважды: утром и после обеда. Лечил его теперь доктор Уэзли. Пятнадцатого мая доктор Уэзли уединился с Мартой в гостиной. Мелона ничуть не тревожило, что о нем говорят по секрету, — он не волновался и не испытывал ни малейшего любопытства. В этот вечер Марта сделала ему обтирание. Она обмыла его сухое от лихорадки лицо, протерла одеколоном за ушами и разбавила одеколоном воду в тазу. Потом она вымыла надушенной водой его волосатую грудь и подмышки, а потом и ноги с мозолистыми ступнями.
— Детка, — сказал Мелон, — ни у кого на свете нет такой жены, как ты. — Он ни разу не называл ее деткой после первого года их женитьбы.
Миссис Мелон вышла на кухню. Когда она вернулась, немножко поплакав, она принесла ему горячую грелку.
— Ночью и рано утром теперь прохладно. — Положив в постель грелку, она спросила: — Тебе приятно, золотко?
Мелон сполз со своего валика и потрогал ногами грелку.
— Детка, — попросил он, — дай мне, если можно, водички со льдом. — Но когда Марта подала воду, ледяные кубики стали щекотать ему кончик носа.
— Лед щекочет мне нос, — сказал он. — Дай мне просто холодной водички.
Вынув из стакана лед, миссис Мелон снова ушла на кухню поплакать.
У него ничего не болело. Но ему казалось, что кости у него стали какие-то тяжелые, и он на это пожаловался.
— Золотко, разве могут кости стать тяжелыми? — спросила Марта.
Он сказал, что ему хочется арбуза, и Марта купила у Пиццилатти, в самом лучшем фруктовом и кондитерском магазине города, привозной арбуз. Но когда ему подали розовый ломоть арбуза с серебристым морозным отливом, вкус у него оказался совсем не такой, как ожидал Мелон.
— Тебе надо есть, чтобы поддержать силы.
— А зачем мне силы? — спросил он.
Марта, сбивая ему молочный коктейль, тайком выливала туда яйцо. Даже два яйца. Ее утешало, что он ест яйца.
Эллен и Томми то и дело заходили к нему в комнату; их голоса казались ему слишком громкими, хотя они старались разговаривать шепотом.
— Не беспокойте папу, — одергивала их Марта. — Он неважно себя чувствует.
Шестнадцатого мая Мелон чувствовал себя лучше и даже вздумал побриться и принять настоящую ванну. Он заявил, что сам пойдет в ванную, но кое-как добравшись до умывальника, уцепился за него, чтобы не упасть, и Марте пришлось отвести его назад в постель.
Однако это был последний прилив жизненных сил. Душа его в тот день была как-то особенно ранима. Он прочел в «Миланском курьере» о человеке, который спас из огня ребенка, а сам погиб. И хотя Мелон не знал ни этого человека, ни ребенка, он заплакал и никак не мог унять слезы. Он с необыкновенной остротой воспринимал и то, что читал, и небо за окном — там стоял безоблачный, ясный день. Его охватило странное, необъяснимое блаженство. Если бы кости у него не так отяжелели, он, кажется, мог бы встать и пойти к себе, в аптеку.