— Старый пошел — не дошел, малый пошел — не нашел, черт вам рад, — ухмыльнулся Костя, заложил руки в карманы и, вообразив себя лягушачьей лапкой, двинул плечом фонарь.
Фонарь покачнулся и на мостовую трах! только стекла зазвенели.
Побежал Костя. Бежал, как конь. Он — конь серый в яблоках, седло серебряное, уздечка позолоченная. Он помчится в Собор, скупит все свечи, сядет на престол, умоется холодной росой, прочитает все книги и загорится семипудовой свечой перед Вербницей, перед Громницей, перед Лидочкой: пояс шелковый, шапка бобровая, шуба атласная, а нос, как на картине. Он больше не Костя Клочков, а учитель и сыщик Куринас, первый и последний. И бьет он копытом землю, вороногий конь, несет в песке яйца гусиные да утиные.
— А кудак-так-так! не было в нас так! — кричит Костя во все горло и, рассыпав откуда-то взявшиеся золотые орешки все, как один, останавливается у галантерейного магазина.
Что-то, чиркнув будто спичкой и ярко блеснув зеленым огоньком, с болью завертелось в его мозгу.
— Эх вы, куры рябые, коноплятые! — рванул Костя дверь галантерейного магазина, распахнул свою шубу из макового листа, взарился на Лидочку.
Лидочка, насмерть перепуганная, вытаращила глазки и, не пискнув, присела от страха.
А он, кусая губу, дрожал весь и, приблизившись к прилавку, занес было ногу, намереваясь перемахнуть, но раздумал.
Изогнулся весь, нащупал присевшую Лидочку, вытянул ее и, притянув к себе, впился губами и целовал в губы и щеки, целовал взасос, присвистывая, причмокивая, приговаривая и вдруг, широко разинув рот, закусил ее сахарно-выточенный носик...
Ахнула Лидочка, закатила глазки и обмерла.
Обмерла и без памяти, как труп, не противилась уж этим страшным объятиям.
На крик выскочил белобрысый приказчик «Мудрая головка», замотал лысеющим капульком и, ругаясь на все корки, ухватил склещившегося Костю, оттащил от Лидочки и, как кошку, вышвырнул вон за дверь.
Ткнулся с налету Костя в снег.
Слышал, как с треском захлопнулась дверь.
Вздрагивающие в слезах губы перебирали детскую песню. Пелась песня, выговаривала, и какой-то смертельный страх, подкатывая к сердцу, хлестал его.
Поднялся Костя и пошел и пошел ходко, быстро, быстро, уж не Костя, а отрезанная шкулепа на тараканьих ножках.
Навстречу ему и сзади шмыгали, гнались люди, но не трогали, не толкали его — отрезанную шкулепу на тараканьих ножках.
Галдела улица на сотни пьяных голосов, каждый голос влетал в ухо.
Говорили прохожие:
— Мы хотели бы вас расспросить, как подвигается наше дело —
— Тебе мокрую тряпку нужно положить на нос —
— Дай огоньку —
— У! дурак какой —
— Ни копейки у меня нет, чего же я тебе дам —
— Я тебе прямо говорю, я спички где-то потерял —
— Прогони, да гляди хорошенько —
— А другой дурак всю жизнь работает —
— Что долго-подолго нет его —
— Маль-чиш-ка де-ву-шку обманывает —
— Ни ответа нам, ни привета —
— Еще песни поет, старуха! —
— Не дури, а то свалишься —
— Задави тебя шут —
— Так гуляла бондыриха с бондырем —
И галдели, галдели. Чего им надо? — он все им отдал... Чего ему надо, царю над царями?
В запечатанном магазине через наложенные на окна решетки гляделось черное что-то, как пробитый глаз.
У окна стояла Христина Федоровна.
Костя бросился к Христине Федоровне.
И они смотрели друг на друга, и он не Костя, а осоед, сверлил ее всю с головы до ног своим безумным взглядом.
— Что с тобой, Костя? — спросила Христина Федоровна.
А кто-то крикнул, грозя:
— Эй, Костя, зачем шапку так, я тебе ужо!
Костя молчал, сверлил ее всю с головы до ног своим безумным осоедовым взглядом.
— Ты болен, иди домой! — сказала Христина Федоровна.
И снова что-то, чиркнув будто спичкой и ярко блеснув зеленым огоньком, с болью завертелось в его мозгу.
Он протянул ей руку и, наклонившись к самому лицу, сказал шепотом:
— А если спросят, что сказал Костя, скажите: ничего! — и, высунув язык, пошел.
Хмурно было на душе у Кости, гнетущая охватила тоска:
— Звезды, примите меня!
И как бы в ответ на этот клич измученного сердца кто-то на тоненьких женских ножках, — так показалось Косте, — сам тоненький, появился на тротуаре, засеменил ножками: нагонял Костю, пропадал, потом опять появлялся и носатым хохочущим лицом внезапно заглядывал прямо в глаза:
— Костя, — дрожал Носатый, — ты Бог, ты царь над царями, ты покорил время, ты дал волю, тебе подвластны все земли, вся подлунная, весь мир, ты не Костя Клочков, ты Костя Саваоф, захочешь, и звезды попадают с неба, захочешь, погаснет солнце, у тебя — нос кривой.