Дон-Кихот, по Тургеневу, тип человека, которого отличает прежде всего самоотверженность и вера в идеал. Он является воплощением этой веры, веры "в нечто вечное, незыблемое, в истину, одним словом, в истину, находящуюся вне отдельного человека, нелегко ему дающуюся, требующую служения и жертв — но доступную постоянству служения и силе жертвы… Дон-Кихот энтузиаст, служитель идеи и потому обвеян ее сияньем".
В современных условиях молодой драматург не видит Дон-Кихотов — Дон-Кихотов в тургеневском смысле. Подобных ему героев в пьесе нет. Однако это не значит, что Чехов выходил в мир как скептик, как тургеневский Гамлет. В том ведь, по мысли автора, и беда общества, которое он рисует, что оно безгероично, идейно аморфно и неопределенно, что лицо его определяют именно Гамлеты.
Итак, Тургенев и через него Шекспир у самих истоков творчества Чехова. Как это получилось? Потому ли возник интерес, у молодого драматурга к статье Тургенева, что здесь он нашел объяснение тому, что наблюдал в жизни? Или, напротив, статья помогла ему осмыслить и оформить свои наблюдения и размышления? Правдоподобней все же второе предположение. Молодого драматурга, видимо, увлекла задача создать обобщенный образ, являющийся современной, конкретно-исторической модификацией обозначенного Тургеневым типа. Отсюда и проистекал оттенок литературности, вторичности, которая предопределила творческую неудачу молодого драматурга. Но отсюда же и сила этого уникального произведения — широта обобщений, постановка действительно важных проблем общественной жизни России на грани восьмидесятых годов.
Рационалистическая схема, видимо, пока что подавляла и обесценивала в глазах самого автора его непосредственные жизненные наблюдения, живые краски, которыми, как покажет ближайшее будущее, он был переполнен. В это время общие идеи и неисчерпаемый запас наблюдений жили в нем, почти не соприкасаясь друг с другом. Нужно было время, надо было, чтобы глубже и яснее стали мысли Чехова о современной действительности, и но мере того как это происходило, его общие наблюдения обретали живую образную плоть и кровь, а его конкретные наблюдения наполнялись все более глубоким содержанием. Это и был путь к творческой зрелости, медленный и трудный путь к воплощению тех замыслов, за которые так по-юношески смело и нерасчетливо он взялся в своей первой большой пьесе.
Последние годы жизни в Таганроге были для Чехова серьезнейшим испытанием его стойкости и мужества. Как мы видели, он с честью выдержал этот суровый экзамен. И выдержал по-своему, по-чеховски. Внезапно навалившаяся угроза подлинной нищеты не испугала юношу и не вызвала у него ни озлобленности, ни замкнутости, ни пессимистического настроения. В воспоминаниях Михаила Павловича есть рассказ о любопытном эпизоде. Было это после бегства Павла Егоровича в Москву, но еще до отъезда Евгении Яковлевны с младшими детьми, следовательно, где-то в июне 1876 года. Лето выдалось настолько жарким, что ребята спали во дворе в шалашах. "Вставали в этих шалашах, — пишет Михаил Павлович, — очень рано, и, взяв с собой меня, Антон шел на базар покупать на целый день харчи. Однажды он купил живую утку и, пока шли домой, всю дорогу теребил ее, чтобы она как можно больше кричала.
— Пускай все знают, — говорил он, — что и мы тоже кушаем уток".
В этом эпизоде весь Чехов трудной поры развала родного дома — неунывающий и заботливый, озорной и хозяйственный, — старший. Не по возрасту, а по праву.
Антон Павлович имел все основания с благодарностью думать о породивших его крепостных мужиках — они наградили его не только талантом, но и абсолютно здоровой психикой.
Главой семьи Чехова признают сразу же после его приезда в Москву. Но произойдет это так безоговорочно и быстро потому, видимо, что репутация старшего стала незаметно утверждаться за ним еще в Таганроге.
Нет сомнения, в основе этой репутации был нравственный авторитет. Вспоминая о приезде брата в Москву, Мария Павловна пишет: "Его положительность, рассудительность, несмотря на его обычную склонность к юмору и шуткам, заставили всех членов семьи прислушиваться к его мнениям и подчиняться его голосу. Заходивший к нам отец тоже стал понимать новое положение Антоши в семье и постепенно утратил свое прежнее влияние. А со временем, когда мы снова стали жить все вместе, отец молчаливо признал в Антоне Павловиче хозяина дома и уже не пытался руководить семейной жизнью".