В Гатчине у Али жила тётка. Ходили слухи, что в тамошней учительской семинарии весьма вольные нравы и не слишком высокий уровень преподавания. Поэтому в то, что Аля переведётся в это заведение, никто не верил, да и вряд ли Аля согласилась бы оставить свою мать. Очень уж они были привязаны друг к другу, особенно сплотила их смерть Алиного отца. О нём девушка всегда упоминала с печальной улыбкой. Лена, когда была у Али в гостях, видела на стене рамку с фотографией, на которой был запечатлён молодой сухощавый башкир с короткой эспаньолкой.
Аля рассказывала, как отец многократно обещал ей свозить её в путешествие по Волге, особенно в родную для него Казань. Но денег как-то не хватало. Жалование ремесленника было достаточно скромным, оттого поездка постоянно откладывалась. Он стал часто кашлять, а лицо стало белее мела. Мало того, он был раздражительным, легко срывался на крик. Он никогда таким раньше не был. Да, он был довольно неуживчив, мог запросто повысить голос, но никогда он не отмахивался от дочери, говоря: «Уйди, Алька, без тебя тошно!»
Походив по врачам, он однажды вернулся хмурый и озадаченный. Аля слышала, как он вполголоса переговаривался с матерью и хорошо запомнила, как вышедший из кухни отец, немного вымученно улыбаясь, сообщил, что этим летом они поедут, наконец, в путешествие. Аля радостно бросилась в объятия к отцу, и не понимала, чем так огорчена её мать. Во время путешествия отец стал выглядеть ещё хуже. Стал худым, движения его стали какими-то скованными. Куда больше некогда живой башкир стал напоминать Кощея Бессмертного. Как ни старался он сдерживаться, всё же проговорился о том, что скоро умрёт. Долгие годы он курил, как паровоз, и оттого разболелся. Но он был доволен тем, что выполнил своё обещание и просил только поддерживать мать почаще. Когда он умер, мать и дочь Кравченко поддерживали друг друга, как могли, наверное, это и позволило им пережить потерю.
Теперь Кравченко вместе с остальными копалась в целой горе учебников и причитала о преподавателях, заваливших их заданиями по самое «не хочу». Особенно зверствовал законоучитель Чуев. Лена никогда не была религиозной, и уроки закона божьего на неё всегда нагоняли скуку. Но в семинарии преподавание этой дисциплины считалось одним из самых передовых. Пассивность на занятиях не допускалась. Невыполнение заданий каралось строгим выговором в присутствии всех воспитанниц. Для гордой, независимой Лены это было недопустимо. Поэтому, сама не заметив как, она стала на уроках богословия одной из лучших. Чуев вполне допускал не только ответы на заданные темы, но и свободную живую беседу, вопросы, выражение своего мнения. Конечно, никакого сравнения со стареньким батюшкой, который вёл уроки закона божьего в Твери, не было. Подобные методы в Тверской женской гимназии, пожалуй, сочли бы за вольнодумство. А тут — пожалуйста. Столица!
Однако с Леной богослов просчитался. При полном наборе отличных оценок по закону божьему, она к концу первого полугодия из девушки просто равнодушной к вопросам веры превратилась в осознанную, активную атеистку. Сыграло свою роль врождённое чувство противоречия, заложенное природой, горячая кровь и отцовское воспитание.
Зато с другими дисциплинами у неё отношения поначалу не складывались, как и с детьми — воспитанниками Мариинского приюта. При приюте было двухклассное училище, которое для практики семинаристки начинали посещать с первых же дней обучения. Соня Костантиниди, не растерявшись, сразу устроилась туда помощницей учительницы. Работа была несложная — надо было помогать детям делать уроки и следить, чтобы они не баловались на переменах. Но Лена, каждый раз, посещая приют, чувствовала глухое раздражение. Дети в её мечтах так разительно отличались от приютских сорванцов, что иногда ей хотелось бросить семинарию и присоединиться к своим подругам сёстрам милосердия. Дети были не только слишком шумными, они казались Лене безмерно глупыми, какими-то низшими существами, иногда неспособными понимать обращённую к ним человеческую речь.
Книги своей тверской наставницы Казимировны по педагогике и психологии, которые Лена, как огромную ценность, привезла с собой в Петроград, мало чем могли помочь. Казалось, что эти книги написаны для работы с совсем другими детьми, умными, понимающими, имеющими понятия о нравственности. Хотя Соня для приютских детей очень скоро стала любимицей.При этом она вовсе не заигрывала с детьми, наоборот, вела себя с ними достаточно строго. Но дети как будто не замечали этой строгости. Едва она входила в класс, как они бежали к ней навстречу, целовали ей руки, рассказывали свои новости, называли барышней-душенькой, хотя правилами училища такое обращение запрещалось. С ней они как раз и были теми нормальными детьми, о которых писалось в книгах Казимировны.