Едва его широкая спина скрылась за дверью, как в комнату опять уже явилась соседка.
— Ну, что? Ничего серьезного нет, да? И как это вам охота хворать, право! Я так вот никогда не хвораю. А у мужа — ревматизм и еще какая-то гадость, и он постоянно заставляет ему живот и спину оподельдоком мазать. Есть мазь такая вонючая: оподельдок. А вас не нужно мазать?
— Нет, благодарю вас.
— Если нужно, так вы не стесняйтесь. Я умею. Мне сейчас все равно нечего делать. Перайшвили на лекции ушел, а тот, другой, еще не вернулся. Можно мне у вас в комнате посидеть? Я, право, мешать не буду. Возьму книжку и буду читать.
— Ну, посидите! — не совсем любезно согласился товарищ Николай. — Только говорить мне трудно… Так что уж я молчать буду.
Соседка придвинула поближе к кровати ободранное кресло, уселась, подобрав ноги, и взяла в руки какую-то толстую книгу. Перелистывала страницу за страницей и искоса взглядывала на больного. Тот закрыл глаза и старался дышать ровнее, делая вид, что дремлет. Но мешал кашель. Приходилось то и дело приподниматься на постели и поневоле открывать глаза.
— А хорошо бы вам оподельдоку! — задумчиво сказала соседка. — Мужу помогает.
— Так вот уж вы о муже и заботьтесь, если помогает.
— Очень мне нужно… Я вам покажу его, когда он придет обедать. Он на каракатицу похож. И, представьте, ревнует. Ко всем ревнует, а особенно к студентам: к Перайшвили и к Бальцу. Он и к вам будет ревновать, если узнает, что я у вас тут сидела один на один. И когда очень разревнуется, начинает драться. Выберет минуту, когда никого, кроме нас двоих, нету дома, и дерется…
— Больно? — с усмешкой спросил товарищ Николай. До сих пор он теоретически отрицал существующую семью, как явно буржуазную ячейку, но сейчас его симпатии были всецело на стороне мужа, который днюет и ночует в канцелярии, а дома мажется оподельдоком. Подумал даже: «Хорошо бы тебя, матушка, по старинке: разложить, pa и всыпать… Для охлаждения крови…»
— Больно? Какое там больно… У него и силы, как у цыпленка. Один смех. Потом он всегда разозлится и ногти кусает до крови. А когда назлится, сядет в угол и плачет.
— А вы что же?
— Что же? Я не злая. Я посмотрю, посмотрю на него, да и прощу. И когда вечером разденусь, он у меня ноги целует.
Товарищ Николай отвернулся лицом к стене и окончательно смолк. Соседка долго еще пыталась вовлечь его в разговор, выбирая самые интересные, по ее мнению, темы, но не добилась никаких результатов и, по-видимому, погрузилась в чтение. Иногда, забываясь, мурлыкала шансонетку, — не совсем пристойную.
Другой студент — Бальц — вернулся домой незадолго до обеда. Вид у Бальца был немецкий: кругленький, выхоленный. Стоячий воротничок лоснился зеркальным блеском. И добродушная, жизнерадостная улыбка довольного своей жизнью и своим пищеварением человека не сходила с лица.
Бальц участливо расспросил больного о визите врача, справился, не нужно ли чего-нибудь, кроме уже прописанных лекарств. И, ясно было, от всей души сочувствовал больному, но по лицу его это было как-то очень мало заметно: никакие усилия не могли прогнать безмятежной улыбки. Соседка перед самым приходом Бальца ушла к себе в комнату и теперь звала оттуда:
— Немец, вы?
— Я самый. А вы одни?
— Как перст. Но ко мне нельзя. Я переодеваться буду. Сейчас муж придет.
— Я на минуточку.
И, не дожидаясь ответа, Бальц унес в соседнюю комнату свою улыбку и свой крахмальный воротничок. Больной натянул было до самой маковки одеяло, чтобы ничего не слышать, но под одеялом оказалось очень уже душно. А заставленная столиком дверь не только пропускала по-прежнему все звуки, но даже как будто усиливала их, словно резонатор. Шорохи и шумы, и торопливые поцелуи, и шелест платья — все это беспрепятственно проникало в сознание товарища Николая и заставляло его тревожно и злобно ворочаться в грязной постели. Кашлял усиленно громко, чтобы напомнить о своем присутствии, но это помогало мало. После минутного затишья звуки возобновлялись усиленным темпом. Больной слушал, как щелкают корсетные кнопки, и думал:
«Мессалина… Дегенерат… Да и эти два хороши. Нет, никогда я не прощу Спиридону такой подлости»…
Наконец, звякнул в прихожей звонок — и студент торопливо проскользнул в свою комнату, оправляя по пути прическу. Галстук у него сбился на сторону, но все та же безмятежная улыбка озаряла раскрасневшееся лицо. Присел в то же самое кресло, которое незадолго перед тем покинула соседка, и сообщил конфиденциально: