Уютна Березина, деревья сползают к воде, берега усыпаны желтыми листьями.
Писатель Комков насадил нового червячка. Клев в ноябре, конечно, не тот, но на уху достаточно. Песенник Тилиликин-Громов и композитор Клекотов-Монастырский не отставали от писателя. Оба были полны энергии, а поэт успевал и следить за поплавком, и сочинять:
— Яков Константинович, — поинтересовался композитор, — это правда, что генерал Храпов освобожден от должности, а на его место назначен Чумичев?
— Совершенно верно, Семен Анисимович. Справедливость восторжествовала.
Поэт в разговоре не участвовал, он шлифовал нарождающееся стихотворение:
— С чего бы это? — допытывался композитор. — Генерал был боевой.
— Уважаемый Семен Анисимович, — нахмурился Комков, — от политработника армейского масштаба требуются не боевые качества, а нечто иное. Уж не думаете ли вы, что Центральное Управление поступило неправильно?
— Что вы, что вы, Яков Константинович, помилуйте! Я очень далек от того, чтобы так думать! Просто, знаете, любопытство, человеческая слабость. Я очень уважаю Трифона Тимофеевича. Такой приятный человек.
— У вас вечером будет возможность встретиться с ним, — оттаял Комков.
Песенник Тилиликин-Громов упорно трудился над строфой:
У писателя заклевало, он подсек и вытащил окунька. Чертовски славный день: река — прелесть, погода — первый сорт и компания — что надо!
— Стреляют, — насторожился композитор. — С чего бы это?..
Вдали за Березиной затрещали пулеметно-автоматные очереди.
Писатель прислушался к ожесточенно нарастающей стрельбе, забыл о поплавке. Поэт-песенник, еще не уяснивший обстановку, продолжал скандировать:
— Ну что ж, на уху у нас есть, а всю рыбу не переловить, — сказал писатель вставая.
— Конечно, конечно, — согласился композитор, торопливо сматывая лесу.
— Что вон там, вон у той сосны?.. — поэт, уяснив обстановку, оторвал вместе с крючком половину лесы, распутывать которую у него не было времени.
Самая пора сматывать удочки.
Лида Суслина ступила на осенние листья, ковром устилавшие землю. Лесная тишина отозвалась в ней теплой грустью. Вспомнились довоенные вечера в Покровке, уют городских улиц, тихая мелодия танго, доносившаяся из летнего сада.
Того неторопливого, полного радостных предчувствий мира больше не существовало, он разрушен навсегда. Страшно подумать, сколько всего разрушено. И тех людей уже нет, и сама она изменилась. Она отрешилась от детских иллюзий, она уже не девочка. Она узнала: в жизни все обыкновенно, даже смерть. А так хочется счастья.
Лида шла не спеша, затишье за Березиной было для нее как каникулы, как праздник: ни одного раненого, ни одной перевязки, ни капли пролитой крови. Шла и думала, что счастье невозможно без этой вот тишины, шуршащих под ногами осенних листьев, без звонкой, хотя и поблекшей синевы ноябрьского неба, без родного дома, близкого человека.
О доме больно было думать. Бедная мама, как теперь она одна-то? Плохо, когда в доме нет мужчин.
Она стала думать о мужчинах. Вспомнила о Левке Грошове, о своей первой любви. Это было как удар, как ослепление. И что она нашла в нем? Почему именно он? Она была так глупа, она воспринимала все в искаженном виде, торопилась узнать, что такое любовь. Узнала. Плохо, когда первая любовь — пошлость. Не потому ли она не замечала Саши Лагина, Жени Крылова и Кости, что, желая любви, готова была довольствоваться пошлоВтрюнко: Костя, которому она доставляла одни огорчения, для нее до сих пор будто живой. Он был настоящий, без подделки. Она тогда теряла себя, пошлость запачкала ей жизнь, затемнила будущее, а Костя удержал ее от дальнейшего падения — своим мужеством, непримиримостью ко лжи. «Милый Костя, прости, что была глупа, и не обижайся, что судьба послала мне хорошего человека — Ваню Якушкина. Он любит пофорсить — такой у него характер, но это его не портит, ему можно доверять, он не сфальшивит, не испугается, не обманет».