Ночью пехота миновала какой-то поселок. Танкисты уже побывали здесь. Они стремительно пронеслись по улицам и, оставив позади себя расплющенные гусеницами трупы немцев, умчались дальше: где-то — Могилев, где-то — Бобруйск. Им — туда. А полк опять очутился на безлюдье и до рассвета шел по опушкам скованного холодом леса, временами останавливаясь, ожидая вестей от разведки: есть ли тут гитлеровцы, нет ли.
На рассвете пехота окопалась за ельником. Повалил снег. При свете дня поле радовало взгляд белизной и свежестью — до тех пор, пока не прилетел необычный снаряд. Сначала вдали что-то толкнулось в землю, потом в небе слабо загудело, тут же усилилось до громового гула, и округа содрогнулась от чудовищного разрыва. Поле на сотни метров вокруг было безнадежно обезображено.
Каков же должен быть калибр орудия? Комбат предположил: более пятисот миллиметров.
Необычная бомбардировка по площадям продолжалась несколько часов. Потом опять повалил снег, и все снова посвежело. Кончился еще один день войны, начиналась еще одна ночь. Крылов стоял в окопе, привычно вслушиваясь в неровный ритм переднего края. Плеснула пулеметная очередь, в ответ простучал «максим», потом шлепнулись батальонные мины, в темном небе высоко и одиноко пролетел снаряд.
Все это Крылов слышал много-много раз. Передний край подремывал, и Крылов тоже начал укладываться на ночь. Снял рукавицы, положил на присыпанное снегом дно окопа, потом снял и накинул на плечи полушубок, накрылся сверху плащ-палаткой, лег, поправил рукавицы так, чтобы они были под бедром, завернулся с головой в плащ-палатку и сразу почувствовал тепло. Несколько раз то близко, то дальше разрывались мины, но он уже спал.
Ему снился солнечный день, старая бабушкина изба, речка с нависшими над водой ветвями. Потом сон оборвался: по лицу поползло что-то холодное, скользкое. Тоненькая струйка воды. Крылов встал, отряхнулся от снега. На передовой было тихо, сквозь чернильные облака подслеповато смотрела луна. Ему показалось нелепым, что он стоял в полузасыпанной снегом земляной яме.
— Устюков?
— Я. Какое хоть сегодня число, сержант? Новый год-то не прозевали?
— Нет еще…
Новый год. Что он даст, тысяча девятьсот сорок четвертый? Этот дал много. Если вытянуть в одну линию все километры фронтовых дорог, по которым прошел Крылов, наверняка будет больше тысячи. Он давно привык к таким вот ночам и уже не представлял себе, что бывают иные ночи и что где-то наряжают новогоднюю елку.
Только к смерти не привык — к ней не привыкают. Это лишь говорится, что кому-то смерть не страшна. И говорят-то те, кто не знает, что такое смерть на войне, кто не видел, как буднично умирают на забытых Богом клочках земли. А жизнь у человека одна. Это так хорошо — жить…
Утром пехота пошла вперед. Но так только говорится: пехота. Пошли люди, которым очень хотелось жить и которые знали, что зимой смерть злее, чем летом: и рану не просто перевязать, и на снегу останешься — окоченеешь.
Пехота поднималась на пригорок, исполосовав поле снежными бороздами. О солдатской судьбе по ним можно было читать, как в открытой книге. Вот следы ног реже: пехота делала бросок, а вот сгустились, образовав снежные каналы, в которых заметны примятые телами неровности: здесь пехота залегла под секущим пулеметным огнем. Дальше борозды снова сузились: люди встали, пошли вперед. А вот след оборвался. Где же пехотинец? Крылову хотелось, чтобы тот появился — пусть хромающий, пусть с перепачканным кровью лицом, — но чтобы был, чтобы шел назад, пусть с трудом, еле-еле, пусть полз, но чтобы двигался, жил.
Но никто не шел назад, а в конце борозды лицом вниз застыл человек, и снег под ним был буро-красный. Человек отдал самое дорогое, что получил от природы, — жизнь и затих, а мимо него шли другие люди, которые тоже не знали, где сделают последний шаг. Но позади них, на земле, которую они отмерили своими шагами, возрождалась жизнь — без этого пехотинца, но благодаря ему, благодаря им. И она будет возрождаться, пока идет пехота, пока шагают вперед обыкновенные люди, пока у них бьется сердце.
Завершался третий год войны. Сколько потребовалось бы лет нормальной жизни, чтобы вместить в себя эти дни, недели, месяцы и годы? Да и возможно ли за одну нормальную человеческую жизнь испытать то, что нередко переживал на войне человек за один день, за один час?