Среди сорокапятчиков пьющих оказалось до скандального мало. Камзолов великодушно уступил свою порцию Крылову, который сам намеревался совершить такое же благодеяние по отношению к кому-нибудь. Но так как Камзолов предложил обменную комбинацию, рассчитывая в следующий раз выпить за счет Крылова, тому не оставалось ничего другого, как принять двойную дозу, составившую примерно два с половиной глотка. Василь Тимофеич попробовал спиртное сам, Мисюра выпил из принципа, ну а Устюков — повинуясь естественному желанию, к сожалению, редко удовлетворявшемуся: второй раз сто граммов так и не поступили, и Крылов остался в неоплатном долгу у Камзолова.
Короткий январский день пролетал незаметно. Кто-нибудь из сорокапятчиков отсыпался в блиндаже, другие бодрствовали у костра: пилили и кололи дрова, натаивали в ведре снег, но чаще всего морили вшей.
Для этого выворачивали наизнанку нательные рубахи и, держа их обеими руками, подносили к огню, следя при этом за тем, чтобы не загорелись. От жары вши вздувались и лопались.
Вши, о которых стыдливо-патриотично умалчивали многочисленные авторы военной и послевоенной поры, сопутствовали солдатам на всех фронтовых дорогах, а во время коротких передышек на войне составляли одну из существенных забот ротных старшин и полковых медиков. Вши на войне были так же естественны, как свист пуль и минное пение…
К вечеру сорокапятчики опять собирались вокруг ведра: ели два раза в сутки. Потом наступала ночь, у орудия бодрствовал часовой, остальные засыпали на соломе в блиндаже. Бессонница никого не мучила: и январские ночи казались им недолгими.
Война полна контрастов: оставив тихий хуторок, сорокапятчики заснеженными дорогами вышли на опушку иссеченного снарядами леса. Немцы будто задались целью снести здесь с лица земли не только людей, но и деревья.
Пехота сменила какую-то другую пехоту, которую, в свою очередь, передвинули на новый участок. Длительное пребывание на одном и том же месте угнетающе действовало на солдат. Следуя на новую позицию, они получали временную передышку, выходили из зоны поражения винтовочно-пулеметным и минометным огнем. Тогда обыкновенная полевая дорога, по которой можно было идти в полный рост, воспринималась ими как надежда на жизнь.
Сорокапятчики не жалели, что покинули хуторок: там их угнетала неизвестность и отсутствие пехотного прикрытия. Теперь они поставили орудие впритык к пехотной траншее около готового блиндажа — пресса неизвестности больше не было. Но появился другой пресс: ожидание артналета. Время от времени немцы обрушивали на опушку леса десятки снарядов, после чего замолкали на неопределенный срок.
Ночами пехоту здесь беспокоил методический обстрел. Через равные промежутки времени доносился хлопок, и вслед за ним на опушке разрывался снаряд. Это длилось часами, иногда всю ночь, а ночные разрывы звучали зловеще. Угнетала сама методичность. Крылову казалось, что очередной снаряд искал именно его.
Такой обстрел начинался вечером, когда передовая затихала, а солдаты ужинали и укладывались спать. Но едва они успевали привыкнуть к тишине, с воем прилетал снаряд. Крылов смотрел на часы, определял временной интервал: следующий снаряд разрывался через пятнадцать минут. Пауза не ослабляла воздействия методического огня: срабатывал эффект неожиданности. Тишина, наступавшая после разрыва, внушала ложную надежду на единичность, случайность орудийного выстрела. Но четверть часа тишины на передовой пролетала незаметно и казалась чем угодно, только не четвертью часа, поэтому новый разрыв был всегда неожидан, всегда «не вовремя». Этот беспокоящий огонь держал в напряжении передовую, когда людям необходима была психологическая разрядка.
Днем не прекращалась артиллерийская дуэль. Немецкий передний край был так же изрыт снарядами, как позиции батальона.
Отличился Камзолов. Он разглядел впереди замаскированное немецкое орудие.
— И фрицы рядом, копают!.. — возбужденно сообщил он.
Без нужды сорокапятчики не стреляют, не обнаруживают себя, но тут был особый случай. Крылов не забыл смерть Асылова и Омского, гибель расчета Пылаева.