«Этого в кювет… — невольно подумал Ющенко. — А жизнь продолжается…»
Леша Сельский вынырнул из колонны пехотинцев радостно взволнованный.
— Если кадр получится — вот была бы удача! — смеялся он, на ходу застегивая футляр фотоаппарата. «Мессер» пикирует прямо на меня, а я снимаю, от страха никак резкость не возьму! А вы часто бывали в таких переделках?
— Случалось. — отмахнулся Ющенко и взглянул на шофера: сколько же он будет копаться в своем проклятом моторе!
— А за что вам орден дали? — не унимался Сельский.
К счастью, мотор зачихал, закашлял и вдруг взревел, будто вознаграждая себя за целый час вынужденного бездействия. Каверзный вопрос корреспондента отпал сам собой, все заняли свои места, и гость тотчас уткнулся в блокнот.
«Газик» снова влился в общий поток. Шоферу хватало собственных забот, Сельский писал, и Ющенко ничто не мешало быть наедине с собой. «Идиот!.. — кипел он. — «За что орден дали?!..» Не перевелись еще дураки».
Леша Сельский одним своим существованием тревожил его, заставлял углубляться в дебри своих прошлых и настоящих поступков. И не один он такой. Ющенко вспомнил Раменское, своих тогдашних сослуживцев — вот таких же глупцов, как этот Сельский. Где теперь они? Возможно, кто-нибудь из них и уцелел, только вряд ли. С ними покончено, их теперь не воскресит никакая память. Того, кто падает, оставляют на обочине, а сами едут дальше. Это и есть война. Иллюзии только для глупцов, а в действительности все просто: будущее лишь у тех, кто жив. У мертвых нет ничего. Лишь дураки верят, что у мертвых что-то есть. Сам он вел себя вовсе неглупо: он жив, неплохо устроился в армии и вскоре увидит конец войны.
«Подумаешь — Сельский!.. — уже спокойно размышлял Ющенко. — Рифмоплеты приходят и уходят, а. Трифон Тимофеевич остается. Пусть корреспондент-недотепа ищет свое счастье на переднем крае, а у меня нет желания стать лошадью, которую волокут в кювет. И я еще колебался, что ответить Чумичеву! Он-то знает, что делает, у него есть чему поучиться. Конечно, неплохо бы побывать в Берлине, своими глазами увидеть, как кончится война, но и без этого эпизода можно прожить. И потом еще неизвестно, где все будет виднее, — здесь, в дорожной суматохе, или там, в Москве! А там и дом рядом, и никаких «мессершмиттов». Итак, до скорой встречи, Трифон Тимофеевич!..»
Вечером того же дня Леша Сельский добрался до штаба стрелкового полка. Невысокий худощавый начхим приютил его у себя на ночь.
— Капитан Сухотин Яков Борисович, — представился. — Очень рад.
Голос у капитана был тихий и мягкий, совсем не командирский, жесты чуть-чуть суетливые: встреча с земляком, только что прилетевшим из Москвы, взволновала его.
— У вас учебник химии? — удивился гость.
— Видите, я учитель, а не профессиональный военный. Кончится война, я вернусь в школу, опять буду учить ребят. Этот учебник я подобрал в сорок первом году под Смоленском, недалеко от сельской школы. Понимаете, я не мог пройти мимо. С тех пор вот и не расстаюсь с ним. Перечитываю, чтобы не забывать. Вы располагайтесь, сейчас будем пить чай. Кухня — это хорошо, но и собственный чайник тоже неплохо. Хлеб, сахар, заварка у нас есть, найдутся и консервы. А вот водкой угостить не могу, я человек непьющий. До войны не пил и на фронте не привык.
Они пили чай и вспоминали довоенные годы, когда Леша Сельский был еще мальчишкой, а Яков Борисович преподавал в Покровке химию. Разница в возрасте не мешала им, война и военная форма будто уравняли их в летах. Леша разговорился — капитан все больше нравился ему.
— Я вам завидую: вы так много узнали и пережили на войне.
— Нет-нет, что вы! Вы преувеличиваете! — запротестовал Яков Борисович. — Мне очень повезло на войне, другим гораздо хуже. Я не на передовой, у меня, как видите, благоприятные условия для жизни. Ну а что я был тяжело ранен, то это совершенно случайно.
— Тот, кто не на фронте, не рискует попасть под случайный снаряд! — улыбнулся Леша. — А я всего полгода на войне. Да и то — какая это война: едва подъехал к передовой и — назад, в редакцию. Мне двадцать один, а у меня еще ничего нет, кроме двух десятков незрелых стихотворений. Понимаете, все приходится делать второпях, а второпях ничего серьезного не напишешь. Но теперь я решил побыть на передовой, сколько смогу. Хочется побольше увидеть и пережить — тогда я смог бы, наверное, взяться за серьезную тему… потом, позже. Мне кажется, на войне ничего значительного о войне написать нельзя: она подавляет интеллект, писать о ней надо.