— То-то я и смотрю — рожи у них бандитские, — с грустным осуждением сказал Полуоборотов. — Дело не мое, Мирофан, но последнее время ты со всякой сволочью водишься. А с ребятами нехорошо получилось…
— И свежие веники для парной прихвати, — оборвал его Удищев.
Бомж и Удищев вступили в светлую полосу жизни.
Каждый занимался своим делом и никто им не мешал.
После массового изгнания из загородного дома ненужных людей Удищев устраивал бани не чаще двух раз в неделю.
Все остальное время на вилле царил великий покой.
Бомж жил сразу тремя жизнями.
Той самой скучноватой, обременительной жизнью тела с редкими и утомительными удовольствиями, которую большинство считает единственной и настоящей.
Вторая жизнь протекала параллельно первой. Это была восторженная, изнурительная, обреченная на вечное начало и неудачу жизнь создателя новых миров. Днями стоял он у мольберта на гудящих ногах, перенося на холст то, что виделось ему долгими холодными ночами на дне канализационного колодца. Эта жизнь была похожа на карнавальное сумасшествие, на пестрый вихрь красок, запахов, звуков. Он не писал картины, он просто кружился в этом вихре, барахтался в этой лавине впечатлений. Он не в силах был сопротивляться — его срывало и несло.
А когда, истощенный и разочарованный очередной неудавшейся попыткой построить из мертвых красок живой, звучащий мир, он забывался, почти умирал, к нему возвращалась главная жизнь. Это была жизнь без тела, без оков. Она не требовала никаких усилий. Нужно было лишь переживать грустное, щемящее счастье.
Невозможность соединить разорванную на три части жизнь в одну рождало пугающую тоску.
В его третьей жизни была сказочно прекрасная однокомнатная, просторная, как мир, квартира в многоэтажном доме на краю незнакомого города. С утра и до заката в три ее окна светило солнце. Дом, как лодка в берег, был врезан в лес. Через распахнутые окна невидимой рекой ветра проносились запахи трав, деревьев, грибов и ягод, невесомые парашютики одуванчиков. Лесной шум всегда сопровождался этими запахами. Птицы, сокращая путь, пролетали через комнату. Молодая женщина в пахнущих солнцем и ветром чистых одеждах не обращала на них внимания. Вечно занятая домашними хлопотами, мурлыкала песенку без слов. Она любила свою квартиру и простые домашние дела. И так уютно вплетался в лесной шум стрекот швейной машинки, потрескивание жарящихся грибов, ее мягкие шаги.
Ничего в этом мире нет прекраснее этой простой, такой доступной и такой невозвратной жизни, звуков, красок и запахов этой квартиры.
Маленькой квартиры, в которую вмещалась вселенная.
Где этот город и что сталось с той квартирой, он не знал. Лишь порой оттуда, из прошлого, доносился смутный звук лопающегося на множество осколков зеркала.
Его тревожил этот звон, но он не мог управлять памятью и видел то, что видел.
Вот в месяц созревшей земляники под океанским шумом старой березовой рощи на заветной поляне они собирают ягоду.
Губы и колени молодой женщины пахнут земляникой.
Поскрипывают колеса невидимой телеги. Фыркает невидимая лошадь. В просветах белых стволов за высоким разнотравьем видна лишь плывущая копна зеленого сена.
Звероликий, хитроглазый дед. Борода одуванчиком. Не доверяет он летней жаре. На ногах — самокатные пимы, на голове — облезлая шапка, фуфайка застегнута до последней пуговицы. Изо рта торчит трубка, из ноздрей сизыми боровыми голубями разлетается по роще дым. Лошаденка с репьями в гриве, морда грустная, глаза умные.
— Ишь, сколько напластали, — шепелявит дед, — до дому донесете ли?
Скрипят колеса перелетными журавлями, хорошо ехать по лесной, звенящей изобилием жизни дороге на зеленой копне.
Хорошо проснуться от тишины и прохлады. А вокруг облака. Сверху белые, а снизу подкрашены румяным золотом то ли восхода, то ли заката.
Летит зеленый стожок над землей, отражается в круглом зеркале степного озера с желтым окоемом песка, полузаросшего камышом. В окнах — рыбаки на резиновых лодках. Не видят они зеленое облако: есть ли что важнее рыбалки? «Клюет?» Оторвал старый рыбак взгляд от поплавка из гусиного перышка, посмотрел вверх: «Как в колодце», — и снова на поплавок уставился. Эко чудо — глас с небес. Ты мне карася на пять килограммов покажи — это чудо.
Протарахтел мимо четырехкрылый, толстенький, как кузнечик, самолетик. Увлек за собой клок сена. В иллюминаторе — прикрытые от солнца ладошками разноцветные глаза пассажиров.