вперед еще на десять лет!
Бакшанова возмутил самоуверенный тон Брэдли, но
он сдержался и, сузив глаза, ответил:
— У нас есть поговорка: цыплят по осени считают.
— Америку догнать невозможно! Кто догонит нас?
Беззубая старуха Англия, буйно помешанная Германия
или эта молодящаяся старая дева Франция?
— Революционная Франция дала миру воздушный
шар.
— Это было давно. В том-то и дело, что эти народы
одряхлели.
— А другие народы еще отроки, хотите вы сказать?
— Вы угадали. Зрелости из молодых народов
достигла одна Америка.
— Ну, а старость... станет когда-нибудь уделом
Америки тоже? Как же увязать это с вашими словами, что
Америку догнать невозможно? Не то, мистер Брэдли, не
го! В ваших словах очень мно-го пренебрежения к другим
народам. Американский народ — умный народ, и я не
поверю, чтобы он разделял ваше мнение...
«Самовлюбленный жирный индюк!» — с ненавистью
подумал Бакшанов и приступил к осмотру машины, давая
понять, что не намерен продолжать разговор.
Брэдли все время вертелся возле самолета. В ту самую
минуту, когда его отозвал зачем-то начальник сборочного
цеха, какой-то пожилой рабочий молча сунул что-то Бак-
шанову в карман и быстро отошел прочь.
Николай Петрович не показал виду, что он все это
заметил. Вечером в гостинице он прочитал записку:
«Русский товарищ! ' Брэдли и компания собираются
совершить гнусное дело. Когда самолет пройдет
испытания в воздухе, они подрежут консольные части
лонжеронов и снова заклеят крылья. Им нужно, чтобы там, з
России, машина рассыпалась в воздухе по вине пилота и
вы не могли ничего использовать из наших технических
новшеств. Так они в субботу угробили летчика Кирби.
Брэдли нужно было подковырнуть конструктора Смита,
своего конкурента. Привет русским рабочим!
Американские рабочие».
После испытания машины, когда уже только остава-
424
лось ее разобрать и подготовить к погрузке на пароход,
Бакшанов потребовал вскрыть консоли крыльев. Брэдли
побледнел, но быстро пришел в себя:
— Что это вы? Не доверяете нашей фирме?
— Обычная подозрительность покупателя, —
отозвался Бакшанов. Лонжероны действительно оказались
подрезанными и держались на одной верхней полке.
Негодование душило Николая Петровича. Он только показал-
Брэдли рукой на лонжерон.
— О, какие негодяи! — с неподдельным огорчением
произнес Брэдли. — Это кто-нибудь из рабочих...
— Негодяи! Но только не из рабочих, — ответил
Бакшанов, пристально глянув в бегающие глаза Брэдли.
Он сел в машину и, не прощаясь, уехал. Вечером в
гостиницу явился Брэдли.
— Мистер Бакшанов! То, что произошло, мы
расцениваем как неудачу... как несчастье... для нашей фирмы это
может иметь, вы сами понимаете, неприятные последствия.
Мы просим'не предавать этот случай огласке... — Он
вынул из бокового кармана пиджака толстый пакет. — Здесь
триста тысяч долларов... Это для вас, мистер Бакшанов.
В душе Николая Петровича поднялась ненависть.
Хотелось ударить по этой жирной, нагло ухмыляющейся
морде. Но он сдержался.
— Вы слыхали о русском ученом Тимирязеве? —
спросил он хриплым голосом. — Из-за границы ему
предлагали виллу в Италии, собственные лаборатории, богатое
содержание. Он предпочел все эти блага осьмушке
черного хлеба своей Родины.
— Вы поэт, мистер Бакшанов.
— Я русский, советский человек. А у советских людей
Родина — не просто географическое понятие!
— Чепуха, мистер Бакшанов! По-моему, родина — та
же жевательная резина: мы держим ее во рту, пока не
выдохся приятный запах и вкус. — Он небрежно бросил
пакет на стол.
— Мистер Брэдли! — сказал Бакшанов, вставая. —
Когда приходят к кому-нибудь в дом, вытирают -ноги.
— Я вас не понимаю...
— Уберите эту грязь! — закричал Бакшанов, указывая
на пакет с деньгами. — И не смейте, слышите, никогда
не смейте больше разговаривать со мной! Я не хочу вас
видеть,
425
Брэдли молча взял пакет и злобно, по-волчьи сверкнув
глазами вышел из комнаты...
Покупать в Америке машины Николай Петрович отка-
"зался и с первым пароходом выехал на родину.
Обо всем этом и рассказал Николай Петрович Огневу.
— И знаете, когда я вспоминаю о моей командировке
в Америку» перед глазами стоит наглая рожа Брэдли и та
гневная и честная записка американских рабочих.
— Две Америки! — отозвался Огнев. — Ну, спасибо!
Теперь мне все ясно.
Глава десятая
Двадцать долгих лет бродил Егор Кузьмич по России
бездомным одичалым псом, приглядываясь, где бы
укусить, да так, чтобы, во-время юркнув в подворотню, уйти
от погони.
Когда последний министр самарского белого
правительства адвокат Иванов был арестован и вскоре
расстрелян, Егор Кузьмич, пребывавший в должности
уполномоченного правительства по снабжению, сбрил бороду и
начал новое, бесшумное, как тень, существование.
Поначалу шатался он по лесным дебрям, ютился в
затянутых густой тишиной, словно тиной, монашеских
скитах.
Потом, осмелев, выкрал у одного заезжего
кооператора паспорт и с тех пор ходил под фамилией Ксенофонтова;
Где только не мыкал беду Егор Кузьмич! И на Алтае,
и в Беломорье, и на Амуре. Только Волги сторонился:
немало здесь знавало его когда-то людей.
Служил в кооперации, пакостил потихоньку: где
недобрый слушок пустит, где в сахар керосину плеснет.
Принюхался как-то Егор Кузьмич к одному
раскулаченному мужичку, почуял в нем сродственника по духу.
По наущению Егора Кузьмича, пустил раскулаченный
красного петуха на колхозную конюшню в селе Заречье,
погубил пожаром полдюжины коней, а сам сбежал,
растаял, как дым в небесной дали...
Колхоз вскоре отстроил новую конеферму, из района
получил ссуду на покупку коней, а Егор Кузьмич
втайне грыз ногти: «Сколько ни топчи осот, он все вверх
прет!»,
426
Увидит Егор Кузьмич, как везут колхозники красным
обозом хлеб, — душа загорится злобой, будто ее кто
кипятком ошпарит.
«Все вы у меня отобрали, товаришочки, — и землю, и
лошадок, и избу, красками расписанную, ровно девка
морозом; все отобрали, окромя злости.
А злость у меня на вас велика, ой велика! Душу
распирает!»
Но годы шли. Егор Кузьмич все больше стал
сознавать, что тайные укусы его мелки и мало чувствительны.
Годы шли, а злость не проходила, наоборот, все больше
крепчала, бродила в нем, пенилась, обжигая все внутри.
«Так и подохнешь, Егорка, шелудивым псом. Не сумел
ты постоять за свое добро, не сумел! А нынче что ж...
нынче твой костер потух».
Вместе с горечью от сознания своего бессилия, не
умирала в нем надежда укусить так, чтобы след зубов горел
радугой.
И часто-часто пялил он свои слезящиеся от старости
и ненависти глаза в газету... не потянет ли дымком с
запада.
Чуткие ноздри Егора Кузьмича улавливали запах гари.
Сильней билось сердце. Росла надежда.
И когда забагрили небо пожары от немецких бомб и
стоны людей огласили ночи, светло стало на душе Егора
Кузьмича, весельем вспыхнули его слезящиеся глаза.
Радость его была столь велика, она так зловеще
освещала его старое, морщинистое лицо, что каждый, с кем
ни заговаривал он, порывался его ударить.
Ждал: на подмогу немцам поднимутся тысячи таких,
как он, обиженных советской властью, жестокими
восстаниями взорвут Россию изнутри.
И пойдет разгуливать вприпляску по всей земле
великий раззор. И скажет Егор Кузьмич так, что облакам