Зарево пожаров добела накалило небо. Было светло,
как днем. Бойцы плыли, тревожно ожидая выстрелов в
спину.
Но противник, видимо, не успел «наступить им на
пятки».
На другом берегу, за высоким лозняком, они
разделись, выжали воду из намокшей одежды.
Степан построил роту и обнаружил, что пяти человек
нехватало.
«Утонули?» — подумал он и спросил, озабоченно
сдвигая брови:
— Кто слышал крики о помощи?
431
— Не слышали... — отвечали бойцы.
•— А может, вам страхом уши заложило?
— Остались они по всей видимости, — строго заметил
высокий солдат, выстукивая зубами от холода. — Мы
вперед плыли, назад оглядываться было недосуг. Вот они и
воспользовались. Автоматы в кусты и айда каждый в
свою деревню.
— Ну, а дальше что? — горячо спросил коренастый
пожилой солдат, заглядывая на говорившего снизу вверх.
— Дальше доложит: «Так, де, и так. По случаю
потери части и совести, вышел в отставку... по собственному
приказу».
— Ну, нет, ему там такую отставку пропишут...
— Так ведь он кому доложит? Бабе своей, и только.
•— А баба, думаешь, его пирогами встретит? Чай, и у
нее душа имеется!..
Среди оставшихся был и Виктор. Стреляй по ним
гитлеровцы — Степан был бы убежден, что Виктор убит. Он
никогда не поверил бы, что его друг окажется 'подлецом.
Но теперь все доводы в защиту Виктора отпадали.
Степан повел роту дальше. Люди шли молча.
На рассвете где-то близко совсем хю-человечьи
заплакала какая-то птица. Лес глухо шумел...
...Вчера на допросе Сладковский рассказал Огневу о
той памятной ночи.
Виктор плыл позади всех. Река была широкой и
быстрой.
Виктора отнесло вниз и он судорожно боролся с
течением. За спиной остался берег, знакомый до последней
травинки. С каждым взмахом руки холод все больше
сковывал тело, проникал ъ душу.
Сильный ветер гнал высокие, недобро ворчавшие
волны, и Виктору казалось, что он различал слова:
«Куда ты? Поворачивай назад! Впереди тьма и холод.
А дома каждый куст — защита. Поворачивай!»
Он не замечал, что плыл все медленней, удаляясь от
товарищей, которые стали теперь едва различимы в
обагренной заревом ночи.
«Степан впереди! —кольнула острая мысль, но тут же
поднялось возражение: — Степан гордый. Не хочет
признать поражение. Он всегда был одержимый... зто с дет-
ства1 А я осторожный...— он глянул на взорванный
432
мост, что уткнулся в воду почернелыми, скрюченными
балками. — Так и армия наша — взорвана, разбита...
Фашист весь мир раздавил и нет от него спасения,
нет!..»
— Нет! — пробор1мотал он хрипло и круто повернул
обратно. Теперь он взмахивал руками решительно и
'"быстро.
Течением прибило его к крутому обрыву, илистому и
скользкому.
Виктор, дрожа от озноба, пытался выбраться на берег,
но срывался >и падал, больно ушибаясь о прибрежные
острые камни.
Он ухватился за крепкую лозину, но она вырвалась,
ударив его по лицу, скользкая и холодная.
— О, чорт! — выругался он в бессильной злобе на этот
крутой берег, не пускавший ею к родному дому...
— Степа-а! — простонала Лиза. Сердце зашлось от
радости и вместе от непоправимой беды.
Степан обнял ее и от острой, нестерпимой боли закрыл;
глаза. Ох, как он ждал этой встречи, сколько стылых но-*
чей согревала мечта о ней!
«Пусть мечта будет как аккумулятор»,— вспомнил он
слова Лизы, когда она с ним прощалась. Да, мечта была:
для него аккумулятором. И не рядом с концентратом;
пшенной каши, как пошутил тогда Виктор, а в сердце нес
Степан мечту.
Он искал Лизу всюду: писал в центральное эвакобюро,
, приезжал в город, где они родились, там никто не мог
ничего сказать ни о ней, ни о ее родных. Он знал, что Лиза
не может обмануть, и если о ней ничего не слышно, если
она не приехала в родной город, значит, ее нет в живых.
И все-таки упрямо мечталось о встрече, донимала
тоска...
Тяжка была исповедь Лизы. Задыхаясь и подавляя
рыдание, рассказала она, как узнала от Виктора о гибели
Степана, как преодолевала свое горе в труде, как
полюбила потом Добрывечера.
Иван отвернулся к окну, ссутулился, притих, будто в
Страхе остановился перед пропастью: «Степан... она
никогда мне не говорила о нем... И о Сладковском...»
— Пусть он заплатит и по нашему счету, — сказала
Лиза, подняв на Степана заплаканные глаза.
Ф-444 - 23 433
— Заплатит?
Есть ли такая пуля, что вместит в себе всю ярость и
боль, все горе Степана? Нет такой справедливой пули!
Он поглядел Лизе в глаза. Они были попрежнему
чистые, глубокие, только дрожала б них, закипая, горестная
слеза.
Он держал ее ладони — горячие, нервно
вздрагивающие и не было сил оторваться от них...
Заплакал ребенок. Иван шагнул к кроватке, бережно
взял его на руки — розового, горластого, отчаянно
рвавшегося из тесного плена пеленок.
На бронзовом от загара лбу Степана дрогнули брови.
— Что ж... желаю тебе счастья.
Он с трудом разжал пальцы, высвободил ее ладони
и решительно шагнул из комнаты.
Лиза вскинула руки, будто хотела позвать его, потом,
шатаясь, подошла к кровати и, упав лицом в подушку,
глухо зарыдала.
Глава двенад цатая
Чардынцев ясно видел: главным на новом этапе
работы завода было всемерное расширение передового
опыта технологов. Каждый день поступали станки,
краны, прессы.
— Запевка ваша! — говорил он технологам. —
Покажите, на что вы способны*!
Теперь, после заседания, перечитьивая решение
парткома, он мысленно оглядывал второй механический.
«Вытянули! — подумал он с удовлетворением. — Не хуже, а
кое в чем и лучше других работаем. И уже
принимаются решения об использовании нашего опыта».
, Алексей Степанович вспомнил, как, исправляя
ошибку Гусева, он перебросил во второй механический
восемнадцать коммунистов. Партийная организация
окрепла, приняла в свои ряды новых товарищей — Ваню
Никифорова, Аннушку, Сабира Ахметова, Ивана и Лизу
Добрывечер.
Чардынцев задумчиво улыбнулся: сегодня в столовой
Тоня рассказала ему, что получила сразу пять заявлений
с просьбой о приеме в кандидаты партии.
— Комсомолия?—догадался Чардынцев.
— Они! Яша Зайцев, бригада Стрелковых, Глеб и
434
Наташа. Комсомольская организация дает им
рекомендацию.
— Прекрасно! Люди, известные всему заводу.
Вероятно, тут поработала организующая воля парторга?
Тоня рассмеялась, собирая на носу морщинки, точь-в-
точь, как сестра Анна Сергеевна.
Как -много хотел Чардынцев сказать ей! Глаза Тони
облучали его таким солнцем, что он все время носил в
себе его хмельную неостывающую теплоту. Но всякий раз,
когда Чардьшцев решался на тот необычный, много раз*
повторенный про себя разговор, он неожиданно
сворачивал в сторону, заслоняясь шуткой и от своей
решимости, и от удивленного тониного взгляда.
«Отступаешь, Алексей! Здесь пострашнее, чем в
сорок первом на Волхове?
«Пострашнее... — отвечал он на свой же укор.—Она
молодая, красивая... А я старый, больной... Да тут и
язык не повернется!»
И все-таки... солнечно, тепло было в сердце. Он
работал еще упорнее, еще неутомимее, забыв о своей
болезни, которая напоминала все чаще то режущей болью
в легких, то головокружением и холодной росой пота
на лбу.
Тоня дни и ночи проводила в литейном цехе и в
лаборатории.
Чардьшцева тревожили затянувшиеся опыты с
плавкой чугуна и потемневшее, с ясно обозначенными, словно
нарисованными, скулами лицо Тони и ее беспокойные