полком в Мошдавии.
— Поеду домой, — бывало, скажет кто-нибудь из
командиров, и я чувствовал, как в сердце бьет холод.
А тебе куда ехать? У я-ебя ведь ни семьи, ни дома. Нельзя
же назвать домом твою холостяцкую комнату — пустую,
необжитую....
Я с головой уходил в работу, был энергичен и на
людях весел, но один Сухов, близкий дружок мой, знал,
как мне было тяжело.
— Женился бы! — предлагал он, глядя на меня с
состраданием.
— В мои годы это не так просто, — отвечал я.
— Боишься ошпариться вторично?
— Боюсь ошпариться. До сих пор еще жжет.
Тоня слушала, то негодуя на ту пустую плясунью, что
так больно «ошпарила» душу Чардынцева, то увлекаясь
его суровой боевой жизнью.
Они вышли к крутому волжскому берепу. Ветер гудел
и хлопал в воздухе, будто над головой были натянуты
тугие полотнища. Внизу шумела река. Серебряная лодка
луны плыла в крутых волнах облаков, то пропадая в
пучине, то выскакивая на пенистый гребень.
Где-то.на палубе, в кромешной мгле, играла гармонь.
439
Ветер сердито рвал мелодию, и до берега доносились»
лишь ее причудливые клочки.
Чардьшцев и Тоня долго стояли молча. Оба радост-
но-омятенные, озаренные каким-то им одним видимым
светом...
Глава тринадцатая
Еще летом в бригаде Наташи стали разыгрывать
«лотерею дружбы». С получки девушки вносили по
пятьдесят рублей «кассиру» Гульнур. Затем производили
розыгрыш: на одинаковых билетиках писали номера,
опускали билетики в сумки и тянули жребий.
' Выиграв, девушки покупали кто платок, кто отрез на
платье. Иногда деньги целиком уходили на приобретение
книг.
Яша Зайцев, узнав о «лотерее дружбы», сагитировал
ребят своей бригады, и касса Гульнур стала насчитывать
уже десять участников.
Ко дню выдачи зарплаты подошел черед Якова на
получение пятисот рублей из «кассы дружбы». Он давно
собирался купить радиоприемник «Рекорд».
Гульнур вручила Зайцеву пакет и посоветовала
приобрести вещь, которая служила бьв, памятью о друзьях.
— Что бьв мне купить, Гульнур? — спросил Яша.
— Придумай сам. Но кроме всего прочего купи
будильник.
— Зачем?
— Разбудить лыжную секцию. Ты, кажется, избран
ее председателем.
Зайцев поглядел на Гульнур без {улыбки. В цехе в
последние месяцы было столько работы, что он совсем
забыл о лыжной секции. А зима уже давно началась, и
снег лежал глубоким покровом.
— Хорошо. Разбудим без будильника.
У главной проходной Яша столкнулся с худой
высокой старухой.
— Здравств»уйте. Дочка велела мне вам взносы
уплатить. В комсомол.
Она достала из-под полушубка комсомольский билет
и деньги.
— Какая дочка? Кто такая? — удивился Яша.
— Клава Петряева.
— Где же она сама?
440
Старуха зайоргала красными веками, оморщила
темное лицо:
— В больнице она. Рожает... Пойди, говорит, мама,
отдай комсомольскому секретарю взносы. Хочу, чтоб
за мной теперь никаких долгов не было.
— В больнице... — пробормотал Яков растерянно. В
голове заметались мысли: «Одна... Брошенная этим
хлюстом... Павлином...» Он взял у клавиной матери
комсомольский билет и положил его во внутренний карман
пиджака.
— Спасибо, мамаша. Я отмечу об уплате и билет
верну потом Клаве. А вы как меня узнали-то?
— Вы приметный... — улыбвулась старуха, и
морщины поплыли по лицу светлыми волнами. — Как
жаворонок весной... махонький, в небе будто и не сыщешь...
А сльгхать!..
Она поклонилась и пошла вдоль улицы ровной и
твердой поступью.
Яша доехал на трамвае до цветочного магазина,
купил букет цветов и тут только вспомнил, что не спросил,
в какой больнице лежит Клава. Он обзвонил по
телефону все родильные дома и, наконец, выяснил, что Петряе-
ва была помещена в двенадцатую, а затем переведена
во вторую городскую больницу...
Палатная сестра принесла Клаве пышный букет
цветов.
— Заботливый у вас муж, — сказала она с
восхищением.— Еще не родили, а уже цветы.
«Какой муж? Это ошибка!» — хотелось Клаве
крикнуть в отчаянии, но сестра уже поставила банку с
букетом на тумбочку рядом с кроватью и протянула письмо.
Клава несмело развернула записку:
«Горячий привет Клавочке от комсомольской
бригады имени Мао Цзе-д.уна!
Роди ребенка без тревог
Кило на двадцать пять,
Чтоб токаренка твоего
В бригаду сразу взять!»
Клава легла на спину, закрыла глаза, полные
слез.
— Милые вы мои... золотые... товарищи мои! — шеп*
тала она сухими пылающими губами...
441
В больнице, в день выписки Клавы, весь вестибюль
забит молодежью. Пришли в полном составе
бригады Якова, Наташи, Глеба, Сабира и Никиты с Шурой.
Ваня Никифоров принес баян.
Шумные, веселые, они внесли такой невообразимый
томон в тихое здание больницы, что медицинские
работники не на шутку всполошились.
Вышел сам главврач — дородный пожилой мужчина
в белом халате.
— Что это? Почему так много народу? К кому вы? —
строго зачастил врач.
— К Петряевой Клаве, — ответило несколько
голосов.
— А остальные?
— Тоже! — крикнули задние.
— Все к Петряевой? — поднял плечи врач.
— Что ж тут такого? Это наша комсомолка,—ие-
"терпеливо сказал Яша, удивляясь непонятливости врача.
Главврач растерянно заморгал, потом вдруг
распахнул халат и молча побежал наверх...
Спустя полчаса от здания больницы тронулась
необыкновенная процессия. Впереди невысокий паренек с
серыми ясными глазами бережно нес укутанного в белое
с кружевами одеяло новорожденного.
Слева шла мать — маленькая, бледная молодая
женщина с оживленно-сосредоточенным лицом.
Женщину поддерживали два рослых молодых
человека. А позади, плотно обступив баяниста, следовала
громко поющая колонна молодежи.
Весь медицинский персонал больницы высыпал на
-улицу, провожая улыбками счастливую мать...
Когда Тоня читала свой доклад на партийном
собрании, ей казалось, что она и все слушатели взошли на
большую высоту и оглядывали теперь пройденный путь.
Без малого год отделял их от тех дней, когда второй
механический был «притчей во язьщех» на собраниях и
страницах заводской газеты. Поначалу обида за свой
цех скребла на сердце, потом Тоня привыкла, и теперь
она знает, до чего это опасная болезнь — привыкнуть к
«хвостовому положению», как говорит Никифоров.
442
Тоня рассказывала всем известное: как становился
цех на йоги, как росла партийная организация и вела
за собой людей, где находились нетронутые резервы
производительности труда.
Но именно потому, что парторг рассказывал не только
известное, но и глубоко пережитое каждым, люди
слушали с тем вниманием, за которым всегда следует
бурное проявление активности.
Тоня взыскательно поглядела на Добрывечера,
сидевшего слева.
— Но нам не пристало долго смотреть на
преодоленные пространства. Может закружиться голова,
особенно у тех, кто склонен забьивать про ухабы на
пройденном пути.
— Был мед, теперь пошел перец, — шепнул Добры-
вечер Петру Ипатьевичг/.
Первой слово взяла Аннушка. В темной вязаной
жакетке поверх кремовой блузки, с туго, «по-молодому»,
повязанной синей косынкой на крутолобой голове, она
улыбчиво и вместе строго оглядела собрание:
— Цех у нас нынче, как цех,— не лучше других и не
хуже всех. — Аннушка сказала это таким намеренно
равнодушным и скучным голосом, что молодежь громко