Саня показал Чардынцеву на рубильник, который
следовало включить.
— Все готово? — спросил Чардынцев.
— Все, Алексей Степаньвч. Вчера были испытания.
Инспектор Госэнергонадзора принял станцию,— четко
ответил Саня, но прилипшая к чистому лбу кудрявая
прядь волос и тревожная тень в глазах выдавали его
волнение.
Чардынцев сдержал желание крепко обнять этого
парня и. тихо промолвив «В добрый час!» — включил
рубильник.
Под полом глухо зашумела вода. Отвечая на звонкую
аапевюу генератора, низко басила турбина.
На холме в домах и на улицах села загорелись огни.
Вспыхнули десятки лампочек в круглой, как девичий
хоровод, березовой рощице, освещая длинные,
празднично накрытые столы.
— Прошу, дорогие товарищи! — пригласил всех в
рощу Потап Дмитриевич. Аккуратно подстриженный, смуг-
447
лый, в новом сияем костюме, он выглядел молодым, едва
перевалившим за сорок.
На столах, среди букетов ярких полевых цветов, на
белых блюдах темнели жареные гуси и поросята, гурь-
бились графины с пивом и желтые жбаны с янтарным
медом.
Комсомольцы заняли отдельный стол. Звонкий смех
перемежался шутливо-томными вздохами гитар и
бойкой скороговоркой мандолин.
— Эй, соловьи! — с трудом сдерживая улыбку, при-
криюнул на молодежь дед Никифор. — Угомонитесь
чуток и приналягте-ка лучше на стряпню наших хозяюшек.
— Единодушно поддерживаем!
— Ура! —весело отозвались комсомольцы.
Дед Никифор крякнул, поднял руку и подмигнул
председателю.
— Начинай, Митрич.
Потап Дмитриевич встал, шумно вздохнул, умеряя
волнение.
— Перво-наперво, провозгласим здравицу, — сказал
он, — за светлые огни, что зажглися сегодня у нас, за
светлую, счастливую жизнь нашу!
— Прекрасно сказано! — шепнул Николай Петрович
Анне. — А почему? Потому что прекрасное — это
жизнь.
— Ешь, философ!—ласково подтолкнула его локтем
Анна.
Шустрой птицей полетел по столам шумливый
праздничный разговор. Глеб потянулся было к графину, но
Наташа громко запротивилась:
— Ты забыл?! Завтра в аэроклубе полеты!
Глеб послушался и ничуть не раскаялся в этом: во
взгляде Наташи брезжилось куда более хмельное...
— Вся моя молодая пора при лучике прошла, —
задумчиво журчал дед Никифар. — Темная, страшная
жизнь была, и вот, гляжу я нынче на молодых... В какие
светлые дали идти им, счастливым! Давеча инженер из
города приезжал, лекцию читал про то, как ученые
наловчились расщеплять ядро этого... атома и какая
диковинная теплота получается.
Батюшки! Такого мы и в сказках не слыхивали.
Сейчас, скажем, расщепит старуха лучину, так ее еле хва-
448
тает, чтоб самовар разжечь. А ежели бы расщепить тот
самый... атом, что в лучине хоронится, так всему колхозу
на пять годов и дров не надо — вот до чего хитрая
штука!
— Вчера меня вызвали в обком партии к
Булатову, — говорил Чардынцев, перебегая взглядом с
Николая Петровича на Анну. Она пригнула голову к тарелке,
скрывая улыбку.— Да,— продолжал Чардынцев,—
прихожу в обком, а Булатов не заставил долго ждать приема
и сразу, без околичностей, протягивает мне бумагу:
«Держи путевку в Сочи. И чтобы через три дня тебя
здесь не было!»
«Помилуйте, — говорю, — на заводе сейчас много
работы. И потом... я себя чувствую неплохо...»
Булатов строго поглядел на меня и сказал: «О том,
как ты себя чувствуешь, iy меня есть точные данные. Все.
Желаю счастливого пути!..» И вот... — Чардынцев
незаметно вздохнул, — завтра надо уезжать. И все из-за
вашей супруги, Николай Петрович. Это ведь она
наябедничала Булатову.
Анна Сергеевна до сих пор напряженная и
загадочно молчаливая, вдруг прыснула, по-детски прикрывая
лицо ладонью. Николай Петрович и Чардынцев
засмеялись до того громко, что обратили на себя внимание
соседей по столу.
Алексей Степанович обернулся и увидел Тоню. Она
извинялась перед Потапом Дмитриевичем за то, что
запоздала. Чардынцев вмиг выметнулся из-за стола
(Анна Сергеевна и Николай Петрович молча удивились
его прыти) и, взяв Тоню за руку, подошел вместе с ней
к матери.
— Познакомьтесь. Моя мама,— сказал он тихо.
Потому, как встретилась с ней
доверчиво-восхищенным взглядом молодая женщина, как вспыхнули ее
щеки стыдливым румянцем, поняла Степанида, что
идти отныне этой синеглазой рядом с Алешей по одной
тропе жизни.
Радость прихлынула к сердцу жаркой волеой, но
ничем не выдала своего счастья старая 'мать: улыбнулась
с ласковой степенностью, протянула Тоне темную, в
тугих узлах сухожилий руку.
По знаку Яши Зайцева, струнный оркестр рассыпал
ф.444 - 29 449
звонкие горошинй частушек, и на скамейке в цветистом
сарафане и малиновом платочке поднялась черноглазая
Гульнур. Ямочки на щеках светились лукавыми лучика-,
ми, ресницы наполовину закрывали глаза, а тонкие
крылья бровей ломала шутливая обида:
Женихи — блажной народ,
Поди-ка угоди ему!
Никто замуж не берет:
Не сдала техминимум.
•— Пр-равильно-о! — закричали из-за стола ребята.
— Такая невеста, что дежка без теста!
Гульнур упрямо подняла голову.
Я на танцах не верчусь,—
Время жаль растрачивать.
Я у милого учусь,
Как резцы затачивать.
— Др-ругой разговор! — уже ласковей отозвались
мужские голоса.
Гульиур победно топнула ногой. Брови широко и
волыно вынеслись над сияющими, широко открытыми
глазами,
— Молодец девка! — громко похвалил дед Нифи-
фор. — Знает; чем приворожить! —Раскатистый смех
заплескался в роще...
Николай Петрович вбирал в себя ароматы, звуки,
улыбки этого чудесного, необыкновенного вечера. В
напряженной работе последних лет над своим
истребителем он не успевал пооглядеться, «прикинуть, чего
достигли другие», как он называл поездки на заводы своего
министерства.
Теперь он встретился с колхозниками, осмотрел
гидростанцию, послушал рассказы Сани Коноплева о
трансформаторных подстанциях, заземлительных
контурах, новой, своей, системе водоспуска и с внутренним
изумлением увидел, как далеко шагнула деревня в том
великом походе, что исторически совсем «недавно
начался в нашей стране;
Тенью набежала мысль о Сладковском. Николай
Петрович нахмурился. «Чем ярче свет нашей жизни, 'тем
изворотливее и гнуснее враги. Мы должны быть зоркими,
ю, какими зоркими!»
450
Танюша вышла на середину, сверкая перламутром
ладов баяна.
Она взяла знакомый аккорд, и все дружно подхва-
тили:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
«Да, широка моя страна, — пел и взволнованно
думал Николай Петрович, — и как хорошо, как
радостно, что охранять эту ширь, эти леса и поля, этих
чудесных людей будет теперь и мой истребитель»...
Старики, сплетая бороды, вели долгую застольную
беседу. Молодые танцевали, уходили парами в густую
луговую темь сказать друг другу заветное, либо
просто напиться росистой и пьянящей, как хмель,
тишины.
А баян Танюши, развернув во всю ширь
расписанную радугой грудь, пел до третьих петухов про родину,
про любовь, про счастье.
Саня Коноплев стоял у щита управления, следил за
стрелками амперметров, вслушивался в шум воды у
турбины, в танюшин баян, в жаркие толчки своего
сердца.
Ярко горели огни над селом.