развезла,— скажет она с порога и замашет руками, отгоняя
от себя дым.
— Ты, Аннушка, будто мастер, посматриваешь за
нами, — незлобиво отзовутся ребята и без сожаления
побросают только что начатые самокрутки.
— А как же, родненькие. За кем же мне смотреть,
как не за вами!
Аннушка часто выполняла и личные поручения
рабочих — одному купит пачку папирос, другому по карточке
хлеб получит, третьему конверт принесет. И все это без
лести, а просто, из желания помочь «родненьким».
Однажды мастер Зыканов попросил Аннушку
принести ему пол-литра водки.
— Нет, родненький, не проси,— отрезала Аннушка.—
Водка — подходящая жидкость для праздников, а в
рабочее время нельзя.
Казалось, ко всем одинаково ласково относилась
Аннушка, но все-таки был и у нее любимец — токаренок
Сабирка.
С работой у него .поначалу не клеилось. Кто-то
бездушно посмеялся над ним, и он, настороженно-злой,
обиженный, стоял в самом углу цеха, едва видимый за
большим револьверным станком.
Ершистый, с колючими, черными, чуть раскосыми
глазами, он ни с кем не делился своими мыслями и тревогами.
203
Зыканову, человеку нечуткому и к тому же очень заня-
TOiM.y, было недосуг разобраться с Сабиркой.
Аннушка как-то раз долго раскладывала пирамидой у
его станка стальные втулки.
— Чудная ты, Аннушка,— сказал Сабирка,
усмехнувшись.
— Это почему же? — спросила • она, вглядываясь в
него спокойными и ласково-внимательными глазами.
— Свалила бы втулки — и все. А ты раскладываешь,
как банки со сгущенным молоком в магазине.
— Сваливать нельзя, родненький. Я привыкла все
делать красиво. ..
— А я не привык,— вздохнул Сабирка.
Аннушка выпрямилась, мягко тронула Сабирку за
плечо.
— Послушай, родненький. Беда моя — не понимаю
я в вашем деле, да зато жизнь мне виднее, сердце
человеческое близко. Не ладится у тебя, вижу я... Тяжело это,
когда не ладится, знаю. Так ты, послушай-ка,
родненький,, собери все, что есть в тебе хорошего, сильного да и
объяви сам себе приказ: не отступать! Научиться
токарному делу не хуже других! И день за днем, час за часом
выполняй святой приказ этот. Приглядывайся, как
другие токари работают, спрашивай. А ежели побранит
тебя кто, — не обижайся.
Сабирка давно отвел резец от втулки и жадно, как
материнское слово, слушал добрый голос Аннушки.
— По правде тебе сказать, родненький... Только ты
покуда никому не говори... сама приглядываюсь я к
токарному ремеслу, денно и нощно мечтаю к станку стать.
— Правда, Аннушка? — повернулся к ней Сабирка.
Смуглое лицо его радостно просветлело.
— Правда, родненький. Давай учись, а там, глядишь,
и меня научишь.
— Научу, Аннушка! Честное комсомольское! — горячо
тряхнув кудлатой головой, проговорил Сабирка.
— Ты что же, уже комсомолец?
— Н-нет,— смутился Сабирка.— Пока еще нет. Это
привычка у меня такая.
— Что же, добрая привычка! — сказала Аннушка и,
взяв за рукоятки тачку, быстро покатила ее к кладовой.
Сабирка не знал, что у Анны от волнения защипало
в глазах, и она проглотила горячую слезу...
204
С тех пор Аннушка, пройдя мимо, то конфету сунет
в карман спецовки Сабирки, то пряник.
— Зачем же, Аннушка? — спросит Сабирка смущенно.
— Ешь, родненький. Мои зубы уже не берут.
В конце зимы Аннушка получила похоронное
извещение, «...военврач третьего ранга Анна Сергеевна Бак-
шанова погибла за свободу и независимость советской
Родины».
О, какой это был черный день! Придя с работы и
увидав в почтовом ящике конверт с незнакомым почерком,
Аннушка долго стояла, боясь пошевельнуться. В сердце
ударило страшное предчувствие. Непослушными,
одеревеневшими пальцами она вскрыла конверт...
Всю ночь душили ее сдавленные рыдания. И казалось
ей, не выдержит, изойдет болью и кровью сердце. Всю
ночь утешали ее, как могли, Николай Петрович, Сергей
Архипович и Тоня.
Утром она поднялась и страшная, с опухшими
глазами и перекошенным горем лицом, шатаясь от
слабости, пошла на завод. Зьжанов, увидав ее, застыл в немом
испуге.
— Поставьте... к станку,— только и сумела она
выдавить.
Прибежал Сабирка. Он видал, как шла она, шатаясь,
по цеху.
Она обхватила обеими руками его голову и зарылась
лицом в черной шапке его волос...
Три недели Аннушка и Сабирка вдвоем стояли за
станком — молчаливые, строго сосредоточенные, словно в
почетном карауле. Аннушка сжимала рукоятку суппорта и
ей казалось, что она мстит врагу за дочь, за всех
обездоленных вдов и матерей, мстит и будет мстить трудом,
светлым и свободным, как светла и свободна сама правда,
которой живет она и ее товарищи.
Так Аннушка стала токарем. Училась у всех и каждый
старался показать ей все, что знал. Но с самой большой
нежностью отзывалась она о Сабирке.
— Это мой наипервый учитель, — говорила она, а он
краснел и опускал голову.
* Потом, когда сняли Зыканова — человека,
«перегруженного пережитками капитализма», как характеризовали
его на профсоюзном собрании, мастером цеха назначили
Аннушку.
2С5
Показалось ей тогда, будто взошла она на высокую,
крутую-крутую гору, и сильный ветер, злой и
непримиримый, норовит ее сбросить вниз, в ущелье. Страшно ей
стало. Не за себя страшно, а за то, что подведет она людей,
не оправдает их надежд.
— Высоко вознесли, Иван Григорьевич, — сказала она
Добрывечеру, — непривычно.
— Привыкайте.
— Боязно, Иван Григорьевич. Взяли сороку и
поместили в орлиное гнездо. Ну какая из сороки орлица?
Добрывечер только посмеивался над ее страхами.
Величать ее стали Анной Спиридоновной, за глаза, правда,
подрежнему ввали Аннушкой; в конторе цеха лучший
стол дали ей: с рогатым медным оленем на чернильном
приборе, что ни день—вызывали на совещания, и
завертелась Аннушка, как белка в колесе, чуя сердцем, что
упускает она в своей работе самое важное, а что
именно — не знала.
Спросить у молодых стеснялась. «Это ведь не то, как
там, мол, резец заточить либо какой станку режим
держать. Тут режим строгий —• руководство. Вот и вожу
рукой, а что толку-то?»—думала она с затаенной,
мучительной заботою.
Сабирка вырос, вытянулся, как молодой дубок. Ему
поручали уже сложные токарные работы и звали кто Са-
биром, кто товарищем Ахметовым.
В цех пришло много новой молодежи. Народ
грамотный, шумный, веселый. Иные послушные,
степенно-внимательные, а иные своевольные, запальчивые.
Трудно с ними совладать Аннушке, маятно.
— Аннушка... Анна Спиридоновна,— окликнул ее
как-то Сабир. Черные глаза его смотрели с жалостливым
участием. — Похудела ты больно.
— Похудеешь, родненький, — вздохнула она,
заправляя обеими руками вожЛы под косынку. — Двадцатое
число подходит, а у нас еще только тридцать два процента
плана дадено. А Добрывечер наш, сам знаешь, добрый
только до двадцатого, а после — злее мачехи!
— Одна не повезешь, Анна Спиридоновна,
надорвешься,
— Вот именно, родненький.
— Я слышал, как Петр Ипатьевич и инженер
Луговая, дочка твоя, разговаривали с Добрывечероод: «Мы,
206
говорят, как коммунисты, требуем от тебя перестроить
работу». Строго разговаривали.
«Как коммунисты, требуем... — мысленно повторила
Аннушка. — Вот с кем надо мне посоветоваться!»
— Спасибо, родненький! — сказала она Сабиру,
блеснув улыбкой, и быстро понеслась по цеху. Полы
расстегнутого синего халата развевались, как крылья. Сабир